На другой день дана была мне аудиенция, (и я увидел действие шахского фирмана, ибо не смели никаких предложить условий о церемониале), я и чиновники посольства введены были в комнату, поставлены мне были кресла; для поднесения подарков Государя императора имел я другое свидание, и приветствие и вежливости взаимно расточаемы были без пощады. Вскоре после сего приглашен я к Аббас-Мирзе.
После обеда разговор был продолжительный о разных предметах, и коснулось до того, что как я требую возвращения пленных и беглых, то не должен досадовать, если многие из них не объявят согласия возвратиться, что ему, говорил он, гораздо прискорбнее должно быть, что целые области, Персии принадлежащие, в руках наших и он на то не жалуется
[150]. Я весьма учтиво отвечал ему, что когда его величество, шах, рассудил за благо не требовать их из уважения к доброй дружбе и благорасположению Государя императора, то уже не приличествует нам обоим никакое суждение о том; в рассуждении же принадлежности Персии тех областей я присоединил, что это легко тем доказывается, что они всегда признавали себя независимыми и что, не будучи покорены российским оружием, добровольно прибегли под покровительство императора. Если бы покровительствовали они Персии
[151], то могли ли они по произволу своему располагать собою.
Если ваше высочество почитаете их потому принадлежащими, что шах Надир вносил в них оружие, то не всегда те земли, которые в продолжение войны временно занимаются войсками, навсегда остаются покоренными, и сему тот же шах Надир может служить примером; ибо когда оставил он часть войск своих в Дагестане и с главными силами удалился, то жители тех стран, не желая покорствовать власти его, напали на оставленные войска и их истребили.
Обратимся еще к ближайшим временам, сказал я ему: Ага-Махмед-хан, родственник
[152] ваш, каким образом осаждал Шуму, собственную крепость? ибо вы считаете ханство Карабахское вам принадлежащим; (какой же подвластный хан защищался против своего государя?) Он отвечал мне, что имеющиеся в ханствах грамоты шахов и персидская монета могут служить доказательством, что Персия простирала владычество свое на сии земли. Я возразил, что грамоты не могут быть доказательством, особливо в то время данные, когда боязнь и страх выпрашивали оные у власти (насильственной и) беззаконной, что монету
[153] бьют и теперь такие земли, которые Персии не принадлежат.
Аббас-Мирза сказал мне, что он, конечно, лучше знает историю своей земли, нежели я. Я отвечал, что не смею спорить в том, что
[154] я не хуже знаю историю тех стран, которых Персия в себе не заключала, как, например, Адербиджанской области и самого Тавриза, в котором вы теперь имеете пребывание; шах Аббас Великий взял его от турок, присоединил и умел удержать во власти Персии, но в то же время трудно согласить меня, что афганцы и Индия должны принадлежать Персии потому, что шах Надир был там с войсками, точно как был он в Карабахе и Дагестане
[155]. И того и другого завоевания Персия по причине внутренних беспокойств сохранить была не в состоянии, а потому народы, уразумевшие возможность возвратить потерянную независимость, воспользовались обстоятельствами и восстали против насилия и угнетения. Россия впоследствии приняла эти независимые области под свое покровительство. Они клялись в верности государю, который подданных своих без защиты не оставляет.
Аббас-Мирзе неприятен был сей разговор, и он старался доказать мне, что я несправедливо о том рассуждаю, и возражения свои начал сопровождать некоторою горячностью. Я заметил ему, что можно оставить этот разговор, но что я справедливую сторону привык защищать смело и что ежели здесь не в обыкновении рассуждать свободно, то я еще не успел сделать к тому привычки. Он говорил мне, что не полагает, чтоб обязанность посла состояла в том, чтоб упрекать его в присвоении власти и оспаривать его коренные права. Я отвечал, что должность моя и в том заключаться не может, чтобы то, что по всем правам принадлежит нам, согласиться принять от них в виде снисхождения.
На другой день пристав при посольстве
[156] предупредил меня, что Аббас-Мирза желает меня звать обедать. Я знал этикет персидский, что, как шах, и сыновья его никогда не обедают как одни, а все прочие угащиваются особенно. Поблагодарив за приглашение, я объяснился, что мне, как послу, неприлично быть призвану для накормления, тогда как невозможно быть вместе за столом с Аббас-Мирзою. Меня хотели убедить, что все до меня то делали, но я не согласился.
Аббас-Мирза, угождая мне, избрал новое средство. В обеденное время позван я был в загородный его дом, с моею свитой, где мы нашли его занимающегося устройством сада. Погуляв с нами некоторое время, он пригласил меня и обоих советников в беседку, будто имея нечто говорить со мною, а одному из знатнейших чиновников поручил заниматься с остальными лицами моей свиты. Разговор со мною начался извинениями в том, что говорил накануне с некоторою горячностью и делал, может быть, неприятные мне возражения. Я отвечал ему, что сам прошу извинения, если неуместно был чистосердечен и не умел в рассуждениях своих забыть того, что я посол российского императора.
Он признался мне, что его тронуло сделанное мною замечание, что и самый Тавриз не есть древняя принадлежность Персии, но полученное от турок приобретение. После того он сказал: если посол сильного Государя рассуждает таким образом, то я и в столице своей не должен почитать себя в безопасности. «Мне легко отвечать на сие вашему высочеству и совершенно оправдаться. Если можно винить государство в сделанных завоеваниях, то ни одно не заслуживает столько упреков за то, как Россия. Покорение Персией Адербиджанской области не иначе относиться может как к славе ее».
В продолжение разговора мы оба сидели в креслах; после сего пред ним и предо мною поставили столы и закуски. Это был первый пример, что сын шаха, а что еще более, наследник престола обедал в одной комнате и в одно время с кем-либо, а паче с иностранцем. Я принял сие знаком особенного уважения, но еще более удивлен был, когда, встав из-за стола, говорил он слишком час без соблюдения всяких церемоний: в знак, что между нами не должно быть никакого неудовольствия, он подал мне руку и мы приятельски пожали один другому руку. Чиновники мои также были приятельски угащиваемы особенно, в саду. Сей род вежливости со стороны Аббас-Мирзы был свыше всякого ожидания.
Аббас-Мирза постигает необходимость в ученых офицерах, и потому несколько молодых людей знатнейшего рода обучаются в Англии на его иждивении. Чем оправдаются
[157] многие из европейских держав, если со временем в Персии образование военных людей будет тщательнейшее. Соседи не должны взирать с равнодушием на сии предприятия, изведав в народе отличную способность к подражанию. Знатные люди из опасения, чтобы преимущества и награды, доселе переходившие от отца к сыну, не сделались наградой достойнейшего, будут стараться затруднять, по возможности, успехи просвещения. У всех знатных сего мира обнаруживается та же боязнь. Еще не мало препятствовать будут обстоятельства, отдавшие образование персиян в руки англичан, которых сухой и холодный характер из пламенного свойства персиян неудобен извлекать всех возможных средств. Грубое обращение их мертвит добрую волю персиян; малое снисхождение к недостаткам их порождает злобу. Если бы французы были в Персии столько времени, как англичане, с их искусством возжигать честолюбие, давать наклонностям согласное с намерением направление, Персия недавно уже была бы на себя не похожа. (Каким быстрым ходом приблизили бы они военные звания (?), простейшими правилами, из обширной опытности извлеченными. Персиян надобно увлекать обольщениями, лаская страсти их, льстя самолюбию, и тогда можно давать волю им.)
[158]
