Передо мной был кабинет, гораздо более узкий и скромный, чем полагается человеку такого ранга. Вероятно, где-нибудь на первом этаже есть увеличенная копия, которую можно продемонстрировать гостю. А это — особое место. Оно только для хозяина, его интимный секрет. Эти стены ему ближе, чем жена, и чем любовница, если у него есть таковая. Я обошел стол, осматривая его поверхность. Все лежало на виду. В порядке, но не спрятанное. Ему не от кого было скрываться. По мнению Энтони, он надежно защитил свою тайну. Напрягая глаза, в скудном свете, падающем из окна, я читал письма и страницы дневника. Он щепетильно вел бухгалтерию, хранил печатные протоколы заседаний, анализировал речи оппозиционеров, делал пометки. Всё это характеризировало его как ответственного и дотошного человека, но едва ли было интересно Вилсону. О, сыщик был бы рад, если бы я нашел доказательства, что Энтони и Ртутная Крыса как-то связаны. Только сомневаюсь, что это возможно. Слишком уж любит Энтони чистоту своих рук, чтобы связываться с убийствами. Такому человеку не составило бы труда уничтожить противников иначе.
Я присел в удобное кресло, от которого пахло дорогой кожей и воском, и принялся изучать содержимое ящиков. Пистолет, пули, порох, чернильница и дорогие ручки, бумага, фамильная печать, сургуч… и тут мне в руки попалось письмо. Конверт был вскрыт, но на нем не было адресов. Я открыл его и с удивлением обнаружил какой-то странный стишок, который вполне мог бы стать текстом для песни уличного музыканта.
«Соловьи летают низко
Видимо, к дождю.
Я тебя, моя маркиза,
Отблагодарю.
Я налью в твой кубок медный
Серебро живое.
Кто богатый, а кто бедный
Решено судьбою».
Хмыкнув, я убрал письмо обратно в конверт и собрался его положить на место, не испытывая ни малейшего интереса ни к низкопробной поэзии, ни к возможным пристрастиям Энтони. Но внезапная догадка пронзила затылок холодком. Я снова достал сложенный лист и прочел строчку за строчкой. Во-первых, текст мне уже встречался в доме Чейза. Именно это стихотворение было спрятано между книгами в его кабинете. А во-вторых, «живое серебро». Так иногда называют ртуть.
Едва ли какое-то стихотворение сомнительного содержания может быть доказательством причастности к убийству. Неизвестно, как оно попало к Энтони, кто его автор, и является ли хозяин дома виновным в смерти Чейза или же вероятной следующей жертвой? Пусть Вилсон строит догадки. Я, храни Господи, пока еще не сыщик.
Еще в одном ящике обнаружился список, чем-то напоминающий черновик доноса. В одном столбце были записаны имена людей, в другом — их деяния, а в третьем значилось наказание, которое им полагается. Так в немилость угодило несколько часовщиков, поскольку они «проводили незаконные опыты с механикой в запрещенных масштабах», один из придворных, которому приписывали шпионаж, а также мастера дагеротипии за — тут меня пробрал смех — «нанесение вреда общепринятому институту изобразительного искусства, подрыва его авторитета и опасное умышленное причинение ущерба здоровью клиентов». Что за вздор? Кто писал эти поклепы? У меня в коллекции было больше дагеротипов, чем во всем Асилуме! Слишком много этих табличек было уничтожено после указа императрицы, и все, что остались — лишь случайность, чему виной излишняя сентиментальность и жадность. Услуги мастеров дорого стоят. Так вот, с моим здоровьем все в полном порядке, в отличие от того, кто сочинил опасную сплетню.
Больше ничего интересного в кабинете не было. Нужно торопиться, ведь у меня еще свидание на чердаке.
Приведя комнату в надлежащий вид, я вышел. Осталось растревожить замочную скважину отмычкой, и тут же механизм выпустил свои когти, намертво запирая кабинет. Хозяин и не узнает, что здесь кто-то побывал в его отсутствие.
По ступенькам я поднялся на третий этаж, а оттуда по неприметной винтовой лестнице — к чердачной двери. Она была крошечной, будто для детей. Заперто. Не скажу, что я удивлен, и все же необходимость повсюду тратить время на возню с замками мне порядком надоела. Справиться было несложно. По наивности люди не отдают должного внимания охране чердаков, считая, что если там нет ничего ценного, то и защищать не стоит. Напрасно. Я знал одного воришку, который всю зиму жил в чужом доме как раз под крышей, в тепле. Вечером он выходил перекусить на кухню, а затем снова прятался. Ну а весной, перед тем как уйти, еще и обчистил хозяев до нитки.
Открыв дверь, я осмотрелся. Косые балки, соединяющиеся между собой, ветхое тряпье, которое когда-то, вероятно, было набито для утепления крыши. Я будто находился в человеческом скелете, между ребер. Побывать на чердаке — все равно что заглянуть в душу. Дом может блистать, быть теплым и светлым, но это место находится над головами жителей, довлеет над ними, как занесенный топор гильотины.
Я вошел, закрыл дверь и окунулся в полумрак, разбавленный призрачными лучами, проходящими сквозь грязные круглые окошки, украшающие фасад.
Вот стоят, упершись друг в друга, накрытые посеревшей тканью старые картины. Кто на них изображен? Нелюбимые родственники? Тот, кому больше не место среди живых и пышущих здоровьем обитателей дома? Между рамами наросла паутина и хлопья пыли. С другой стороны окоченевшими конечностями торчали ножки стульев, поставленных друг на друга. Шкаф, комод, диван, вешалка с платьями, вышедшими из моды. Чучело медведя, стоящего на задних лапах и угрожающе разинувшего пасть. О да, здесь пылилось множество охотничьих трофеев. За что хозяин упрятал с глаз долой шкуру барса, голову косули, рысь со стеклянными глазами? Возможно, это не его добыча, и он не хотел, чтобы на него давила тень чужой славы? Что ж, тогда нужно было сжечь, ведь сейчас всё это находится над ним в буквальном смысле, и прижимает своей мощью к земле.
Пустая клетка, обитатель которой обрел свободу, своевременно сдохнув. Выцветшая вышивка на подушке, детский башмачок, марионетка со спутанными нитками.
От внезапного звука я дернулся назад. По проходу между островами хлама медленно катилась деревянная лошадка. От каждого оборота колес ее рот открывался и закрывался, открывался и закрывался. Волной поднялось серое облако пыли, накрывая меня. Не дыша и прикрыв глаза, я отлетел к комоду и укрылся за ним. В пальцах очутилась самая крупная отмычка. Эта заточенная вещица подойдет, чтобы проткнуть шутника, если придется.
Я молчал. Если это Вудроу, он покажется, а если нет — то лучше не выдавать себя.
— Как удивительно устроены люди. Все самые темные свои стороны они прячут, вместо того чтобы избавиться от них. Запихнут подальше, на чердак или в чулан, чтобы никто не узнал, что есть что-то за лакированной маской. И хранят, как самое ценное сокровище. Например, эту газовую лампу.
— Только что подумал о том же, — я не спешил показываться, хоть узнал голос.
Свет масляным пятном растекся по чердаку.
— Прошу вас, простите меня за эту нелепую шалость. Я не хотел вас напугать.
Лет десять назад я бы воскликнул, что ничего не боюсь, и выскочил бы из укрытия. Возможно, это стало бы последним моим действием. Но я поумнел, а потому оставался на месте.
