— Мне необходимо услышать, что на них записано.
— Только лишь потому, что вы теперь нужны закону, — он подошел к столу с фонографом и начал пробуждать его: смахнул невидимые пылинки, достал иглу, развернул воронку. — Давайте их сюда.
— Погодите, — я поднялся, собрал коробки, но не приблизился к аппарату. — Мне нужно прослушать их самому. В одиночестве.
У Хансера вытянулось лицо, что пенсне-таки слетело с носа. Мягкий ковер спас стекла, и ученый, водрузив приспособление на прежнее место, посмотрел на меня сквозь линзы:
— Вы в своем уме? Вломиться в институт среди ночи через окно и что-то требовать? Да я немедленно позову сюда дежурных, и тогда вся эта ваша авантюра будет раскрыта. Или вы хотите сказать, будто эти пластинки оказались у вас законным путем.
— Нет, я украл их.
— Ага!
— И готов вернуть на место или отнести инспектору Вилсону, если… — я не был уверен, что имею право произнести что-то лишнее, но если отказаться от простого и жестокого способа избавиться от свидетеля, то придется превратить его в союзника. — Возможно, на этих пластинах записаны лекции одного уважаемого ученого, и в таком случае опасаться нечего. Но есть вероятность, что запись может быть опасна для Империи.
— И поэтому ее должен услышать жалкий вор?
«Жалкий». Это он со зла, хотел обидеть меня, поскольку не может считать жалким того, кто обошел его охранную систему. Со вздохом я положил коробки на стол и погрузил руку за пазуху. Встревожившись не на шутку, Хансер отшатнулся, но я достал вовсе не оружие. То, что оказалось перед ученым, заставило его подойти ближе. Поправив пенсне, он в полной растерянности смотрел на механическую руку.
— Мой бог, — выдохнул Хансер, бережно взяв в ладони сложный механизм. — Это… я узнаю детали. Вы заменили некоторые.
— Они проржавели.
— Но большинство остались нетронутыми. Но как? Как вы знали, для чего я их собрал? — теперь его взгляд был устремлен ко мне. — Я трудился над созданием механического подобия человека, автомата, способного повторять простейшие человеческие движения. Суставы были заменены на шарниры, а мышцы на ремни и шестерни. Когда вы ворвались в мой дом и украли кусок моей работы, я был в отчаянии. Кто вам помог собрать эту руку?
— Никто, — я устало присел на край стола. — Ваши конкуренты дали мне другой заказ.
— У меня пропали чертежи.
— Точно. А это я взял для себя, не найдя ничего ценного. Просто схватил саквояж, решив, что там, возможно, отыщу хоть пару монет или часы на продажу.
— Но вы обнаружили детали и сами собрали их так, как я и задумал, — он освободил место на столешнице и положил руку бережно, будто имел дело с младенцем. — Ха! Я до этого не додумался… Изумительно. А как же тут? Вот оно что.
Хансер изучал мое творение, а я не торопил его. Это была долгая ночь, и утро настанет еще нескоро.
— Что ж, — ученый выпрямился, заложил руки за спину. — Вы утерли мне нос, Лоринг. Я считал вас обычным воришкой, но вы загубили талант механика. Да-да, прискорбно.
— Теперь она ваша.
На его удивленный взгляд я пояснил:
— Все совершают ошибки. Я не ворую у тех, для кого потеря аварда была бы губительна. Это мой принцип, поскольку я вырос в нищете, и знаю, что значит голодать и мерзнуть.
— Или дело в том, что в нищенской лачуге нечего брать? — ехидно поинтересовался он.
Я усмехнулся:
— Мне больше нравится собственное объяснение, даже если ваше правдивее. Так или иначе, украв эти детали, я пошел против своего принципа, потому что отнял у вас кое-что невероятно ценное. Пусть запоздало, но я хочу исправить ошибку.
Мы помолчали. Хансер смотрел на механическую руку с плохо скрываемым восторгом, и все же в его голосе была горечь:
— Исправить ничего уже нельзя, Лоринг. Я потерпел неудачу, в которой виноваты только вы. Но то, что моё творение не ржавело на свалке, что оно оказалось полезным, пусть и в таких гнусных делах, это, безусловно, имеет значение.
Со вздохом он указал на дверь в стороне от входа:
— Там вы сможете прослушать пластины. Я перенаправлю звук на вторую воронку. Здесь будет полная тишина. Даю слово.
В крошечной комнатке, куда меня отвел Хансер, был стул, столик, вероятно, для чаепития, и воронка фонографа. Стены и дверь изнутри были обиты черным бархатом, под которым, судя по ощущениям, находился войлок или что-то в этом роде. Мелькнула мысль, что Хансер может запросто запереть меня здесь и сдать венаторам. А если так, неприятности мне обеспечены. Вилсон всё правильно понял, я действительно выбираю союзника. И от услышанного будет зависеть, кому достанутся пластинки.
Из воронки послышался скрежет, а затем мужской голос. Если бы он не представился, я не сумел бы узнать доктора Шермана.
— День шестой. Эксперимент пришлось временно прекратить из-за ухудшения состояния леди Уилкокс. После второго сеанса у нее началось кровотечение из носа, дыхание несколько раз останавливалось, по всему телу наблюдались судороги. Как и в случае с Маккензи, я применил слабый разряд электрического тока, после чего пациентка впала в беспамятство. Сутки ее организм не отвечал на внешние раздражители. Она находилась в сознании, но не реагировала ни на свет, ни на болевые ощущения, ни на перепады температур. На четвертый день я решил рискнуть и провел сеанс, не дожидаясь улучшения состояния. Это дало результат. Пациентка проявляет активность, принимает пищу, говорит простейшими фразами. Сегодня я собираюсь повторить, увеличив дозу инъекции и продолжительность.
Снова зашуршало. Наверное, закончилась запись. Спустя минуту опять послышался голос. На этот раз мне довелось выслушать отрывок нудной лекции, в которой я не понял ни слова. Затем попалась еще одна любопытная пластинка.
— Герберту тяжело. Он ни с кем не говорит, отказывается от пищи и воды. Спустя три дня голодания я приказал няне накормить его, но она не справилась. Герберт проявляет агрессию, он невероятно силен, как для голодного ослабленного ребенка. Я чувствую стыд перед Молли, пусть земля ей будет пухом, но мне придется поместить нашего сына под замок. Возможно, будет лучше, если он станет наблюдаться в больнице. Сегодня мы с Джорджем смогли уложить его в кровать и связать, чтобы поставить капельницу. Его пульс нормализовался, сухость слизистых оболочек стала менее выраженной. Он уснул.
Послышался какой-то щелчок, и сразу затем повествование продолжилось. Шерман рассказывал о своем сыне и прогрессирующей у того болезни. Судя по записям, он перепробовал разные средства, начиная с самых гуманных, а затем перешел к более радикальным, от чего даже мне, стороннему слушателю, стало не по себе. Я видел этого ребенка и испытал неприятное ощущение при нашей встрече, но бедняга был болен и не мог нести ответственность за свои поступки. Если представить, что ему пришлось пережить в стенах больницы, то странно, что он не бросается на людей, как дикий зверь.
