– Разве что о ее дружбе с Оливером Инчболдом, – заметила я. – Насколько я поняла, они были довольно близки.
Мне показалось или Фрэнк Борли побледнел?
– Господи! – воскликнул он, вцепившись в край стола. – Это что, шантаж?
– Вовсе нет, – возразила я. – Просто веду небольшое расследование.
– Ты понимаешь, что случится, если это выплывет наружу? Книги Оливера Инчболда до сих пор продаются вагонами! Это классика! Мы не имеем права портить его репутацию. Подумай об этом! Мы повергнем в отчаяние не одно поколение читателей.
Он вскочил и заходил взад-вперед по полу – вернее, по той его части, что оставалась свободной от книг.
– Я никогда так не поступлю, мистер Борли. Я же сама выросла на Криспиане Крампете.
– Правда? И я тоже! Постой, я хочу кое-что показать тебе. Вернусь через несколько минут.
И с этими словами он ушел.
Я не стала терять ни секунды. Покопавшись в кармане, я выудила бланк, на котором были нацарапаны цифры: торопливым, но красивым почерком.
Я сняла трубку телефона Борли и набрала цифры, держа микрофон как можно ближе ко рту.
– Это я, – произнесла я в тишину. – Я в Лондоне.
– Флавия! Это ты?
– Да, – ответила я. – Не могу говорить.
– Понятно, – послышался голос миссис Баннерман. – Где ты?
Миссис Баннерман была моей учительницей химии в женской академии мисс Бодикот в Канаде и сопровождала меня в путешествии домой. Она попрощалась со мной за полчаса до причала, но сначала оставила мне свой лондонской телефон.
Однажды ее обвинили в убийстве, но после сенсационного суда оправдали, и она была решительно настроена вернуться в Англию незамеченной.
«Я стану женщиной-невидимкой, – сказала она мне. – Мы будем общаться кодами и шифрами с помощью устройств, известных только в тайных правительственных лабораториях».
Она шутила, но я понимала, что миссис Баннерман имеет в виду.
– На Бедфорд-сквер, – сказала я.
– Ясно. Я тебя практически вижу. На Нью-Оксфорд-стрит есть чайная «А.В.С.»
[12]. В пяти минутах от того места, где ты сейчас. Не пропустишь. Встретимся там через полчаса?
– Прекрасно, – прошептала я и тихо положила трубку как раз перед тем, как Фрэнк Борли вернулся в кабинет.
– Я подумал, тебе это понравится, – сказал он, развязывая потрепанные ленточки бежевой папки. – Это рукопись «Лошадкиного домика».
И он почтительно положил папку на стол.
Честно говоря, смотреть особо было не на что: стопка покоробившейся, пахнущей плесенью бумаги, которая выглядела так, будто на нее стошнило кошку. Первые несколько страниц были покрыты небрежными каракулями, как будто писавшего настолько одолел зуд творчества, что он забыл о каллиграфии.
Перед моими глазами явились знаменитые первые строки, написанные рукой Оливера Инчболда.
Встал Криспиан рано, трубит неустанно
И не расстается с трубой.
«Рассыплются зданья, и до основанья!
Все скажут: “Вот это герой!”»
Следующие страницы содержали отпечатанный на машинке текст и были аккуратнее первых, если не считать нескольких удивительных карандашных исправлений. Например, в заглавном стихотворении «Лошадка» слово «наездник» было написано без буквы «д», но потом перечеркнуто синим карандашом и исправлено.
– Одно из наших величайших сокровищ, – объявил Фрэнк Борли. – Наверное, оно бесценно. Эти книги были проданы миллионными тиражами. Постоянно в наличии в магазинах.
Я изобразила подобающее восхищение.
– И я подумал, что тебе будет любопытно взглянуть на это, – добавил он, кладя передо мной книгу. – Это первое издание.
Это оказался такой же томик, как тот, что я видела в спальне мистера Сэмбриджа. Я открыла его и взглянула на задний клапан суперобложки.
– Это он? – спросила я, указывая на фотографию автора.
И снова это необъяснимое покалывание в мозгу.
– Да, это Оливер Инчболд.
– С виду приятный человек, – заметила я. – Он и правда таким был?
Мой вопрос застал Борли врасплох.
– Ну, скажем так, он знал, чего хочет и как это получить.
– Его любили? – уточнила я.
Иногда приходится проявлять настойчивость.
– Пожалуй, нет, – ответил Борли. – Уважали… да. Любили… нет.
– А его сын? – продолжила я. – Что о нем думал Криспиан Крампет?
Мне только что пришло в голову, что Криспиан Крампет до сих пор, наверное, получает гонорар за публикацию книг отца.
– Хилари? – произнес Борли, снова засунув палец в ухо. – Трудно сказать. Хилари никогда не мог позволить себе роскошь быть обыкновенным человеком.
Могу себе представить. По своему опыту я знала, что расти знаменитостью – не самая приятная вещь на свете.
– Хилари Инчболд? – уточнила я. – Так его зовут?
Борли кивнул.
– Он держится как можно дальше от публики, – объяснил он. – На самом деле он болезненно, наверное, даже патологически застенчив.
– Полагаю, он может себе это позволить, – заметила я. – Ему не надо работать.
– О, я бы так не сказал, – возразил Борли. – Он посвящает свое время кошачьему приюту в Глостершире, построенному на собственные деньги.
– Я бы с удовольствием с ним познакомилась, – честно сказала я.
– К сожалению, не могу в этом помочь, – сказал Борли. – Конфиденциальность и все такое.
Я не смогла скрыть разочарование.
– Хотя у меня есть кое-что другое, – добавил он. – Вдруг вам пригодится. Я обнаружил это в ящике стола Луизы, когда мы делали уборку.
Он покопался в папке и извлек испачканную бумажную вырезку.
КРИСПИАН КРАМПЕТ ПРИВЕЧАЕТ КОТОВ! – гласил заголовок.
– Не самый изысканный заголовок, – сказал Борли, – но чего ждать в наше время?
На фотографии был сухощавый мужчина с преждевременно поседевшими волосами и в очках с очень толстыми стеклами. На руках он держал упитанную пеструю кошку. Он так ссутулился, что напоминал комичный зонтик.
Вся статья была посвящена тому, что Хилари Инчболд («бывший Криспиан Крампет») отказался отвечать на любые вопросы, не имеющие отношения к его кошачьему приюту.
