Есть ли в этом не то мужчине, не то мальчике что-то такое, что не видно глазу?
– Продолжайте, – сказала я, и он послушался.
– Я попытался убедить себя, что это… не… человеческие останки. Но стамеска, трубка, кошелек… э-э… обручальное кольцо…
Он чуть не плакал.
– Обручальное кольцо? – уточнила я. – Не помню, чтобы кто-то упоминал о нем.
– Нет, – подтвердил Джеймс. – Газеты не писали о кольце. Полиция считала, что это может быть убийством.
– Они так сказали? – переспросила я.
– На самом деле нет. Но я не дурак. Я был сообразительным мальчиком. Инспектор Кавендиш велел мне держать рот на замке, или он выпустит мне кишки наружу.
Инспектор Кавендиш – моя родственная душа. Несмотря на то, что новости о гибели Оливера Инчболда стали достоянием прессы, информация об уликах, на основании которых установили его личность, сохранилась в тайне.
И это очень любопытно.
Интересно, сам инспектор тоже замешан в этом деле? Нехорошо так думать о ближних, но так уж устроен мой мозг.
У автора «Лошадкиного домика» наверняка было достаточно денег, чтобы нанять парочку сообщников. Но где он взял труп? Если на самом деле случилось именно это.
Может, это звучит натянуто, но в анналах преступлений есть и не такие вещи.
– Расскажите мне об острове, – продолжила я. – Мистер Уоллес захочет узнать географические подробности. В романах важен антураж.
– Ну, он необитаемый, – сказал Джеймс. – Да, я бы сказал, заброшенный. Он всего в милю длиной и четверть мили шириной, и есть только два места, где может пристать лодка. На нем мало что сохранилось – кое-какие военные укрепления разных лет. Ну и птицы, конечно же. Там тысячи птиц.
Его глаза засияли.
– Вы очень любите птиц, да, Джеймс? – спросила я.
– Честно говоря, птиц я люблю больше, чем людей. Думаю, мистер Инчболд тоже, иначе он не поехал бы на остров.
Интересная мысль. Никто не упоминал, по крайней мере, я ни разу не слышала, чтобы Оливер Инчболд увлекался орнитологией. Или он приехал на Стип-Холм по другой причине, например для прогулки, и понял, что это идеальное место, чтобы разыграть свою смерть?
Или он спланировал все это, сидя в уютном кресле в Лондоне?
Говорят, у писателей дьявольски изворотливые умы, а у авторов детских книг особенно.
Что, если Оливер Инчболд срежиссировал свою гибель, даже не выходя из дома? Что, если он, словно кукольник или шахматист, передвигающий фигуры по доске, спланировал и осуществил свой замысел, даже не сняв тапочки?
Важный вопрос заключается в том, зачем?
Зачем человеку, у ног которого был весь мир, человеку, книги которого читали вслух в каждой детской, человеку, которого любил и стар, и млад, бросать все, что у него есть, и исчезать с лица земли словно фокуснику, испаряющемуся, как облачко дыма?
Или стая чаек.
Вот в чем вопрос, как выразился бы Гамлет.
Горжусь собой. Я наконец свела все дело к одному слову.
Зачем?
– Прошу прощения, – сказала я, постукивая карандашом по блокноту, – я задумалась. Давайте вернемся к чайкам…
Медленно, почти неохотно он извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт.
– Они жуткие, – сказал он. – Вы можете не захотеть…
– Жуткие – это мое дело, Джеймс, – возразила я. – Мистер Уоллес захочет знать все.
Я взяла конверт, открыла и вынула из него еще один конверт из кальки, в котором лежали фотографии и негативы.
Перебирая снимки, я не сдержалась и присвистнула.
– Да уж, – заметила я. – Ничего себе!
Фотографии, как предупредил меня Джеймс, были жуткими. И даже хуже, отвратительными.
Куча изрядно потрепанных лохмотьев, в прорехах и дырках виднеются кости; беззубый и безглазый череп.
– Глаза они съедают в первую очередь, – пояснил Джеймс. – Они их очень любят.
Я с умным видом кивнула и задумалась: интересно, зубы тоже съели чайки?
– Полиция видела эти снимки? – спросила я. – Вы упоминали фотографии в разговоре с репортером «Лондон Ивнинг Стандард». А также говорили о зарисовках.
– Я отдал им зарисовки, – сказал он.
– А фотографии?
Он отвел взгляд.
– А фотографии, Джеймс? – настойчиво спросила я.
– Он показался мне хорошим парнем, – сказал он. – Имею в виду репортера. Предложил мне сигарету. Я, конечно, отказался. Я рассказал ему о фотографиях, но только ему.
– Он попросил посмотреть?
– Нет. Он торопился вернуться в Лондон на встречу с другими журналистами. Кроме того, я их еще не проявил. Пленка была в фотоаппарате. У меня складной карманный «Брауни». Отцовский. Он носил его при себе всю войну, хотя личные фотографии были под запретом.
«Каков отец, таков и сын», – подумала я.
Я продолжала внимательно рассматривать фотографии.
– Очень хорошие снимки, – заметила я. – Вы сами их отпечатали?
– Проявил и отпечатал. Я рано получил значок фотографа и неплохо в этом разбираюсь.
Я положила фотографии обратно в конверт и взялась за негативы. На первый взгляд казалось, что они соответствуют фотографиям.
– Минуточку, – сказала я. – Негативов восемь, а фотографий всего семь.
– Да, – подтвердил Джеймс. – Один я испортил. Передержал. Готов был прибить себя за это. У меня была только одна катушка, и оставался один-единственный кадр.
Я снова достала фотографии и положила их над соответствующими негативами.
Одно место осталось пустым. Я подняла его на свет: темный, почти непрозрачный прямоугольник размером примерно два с четвертью на три с четвертью дюйма.
– Мало что видно, да, – заметила я. – Что на этой фотографии?
– Не помню, – быстро ответил Джеймс. – В любом случае, она не получилась.
Он не помнит? Бойскаут, поднаторевший в искусстве наблюдения?
За кого он меня принимает?
Я решила ничего не говорить. Вместо этого я поманила его указательным пальцем.
Я сняла два флакончика с полки, где стояли химикалии для фотографий.
– Полагаю, вы знакомы с восстановителем Фармера?
Выражение его лица дало мне понять, что нет. Тоже мне, обладатель значка фотографа.
– Ничего общего с толстыми фермерами, – продолжила я. – Он назван в честь Эрнеста Говарда Фармера, опубликовавшего эту формулу в 1883 году. Это раствор феррицианида калия…
Я взяла флакончик с ярко-красными, похожими на соль кристаллами.
