Некоторое утешение в этой отчужденности принесло ему вступление в ложу «Вена» общества «Бнай Брит», то есть «Сыновья Завета», – еврейской организации, защищавшей либеральные идеи одновременно с единством и солидарностью еврейского народа. На одном из собраний он заявил: «Тот факт, что вы евреи, может мне только нравиться, поскольку я тоже еврей, и отрицать это мне всегда казалось недостойным и откровенно глупым».
Помимо своих единомышленников из «Бнай Брит» Фрейд с удовольствием встречался с коллегами и друзьями, например, с доктором Оскаром Ри, педиатром, наблюдавшим его детей. С ними он мог поделиться всем, поскольку они оставались в стороне от психоанализа. Каждую субботу вечером после своей двухчасовой лекции в аудитории психиатрической клиники Главной больницы он любил играть в таро. Партии в карты были оживленными. Эта игра позволяла ему расслабиться после напряжения, вызванного работой с пациентами, постоянными усилиями писать и преподавать, а также забот, касавшихся его семьи.
Воспоминания об этих счастливых моментах отвлекают его от печальных дум о том, что большая часть его близких либо разъехалась, либо умерла, а их дети бежали от преследований, которые им устроили сограждане, когда кто-то постучал в дверь властной рукой, прервав его размышления.
Глава 5
Мари Бонапарт вошла в кабинет доктора Фрейда уверенным шагом и расположилась на кушетке. Сегодня она надела платье, которое ей очень шло, украшенное длинными бусами из драгоценного жемчуга, унаследованными от «Мамочки». Ее круглое лицо, обрамленное уложенными волной волосами, было по-юношески очаровательно. От всего существа гостьи исходил какой-то странный, ядовитый соблазн. Ему нравилось слышать ее голос, вдыхать запах ее духов и проникать в тайны ее причудливой психики.
– Доктор Фрейд, я должна с вами поговорить, – начала Мари, снимая белые перчатки. – Это крайне важно.
– Я вас слушаю.
– На сей раз речь не обо мне, а о вас. У меня есть точная информация о Зауэрвальде, этом австрийце, которому нацисты поручили заняться вашим делом. Вам надо бежать. Нельзя терять ни минуты.
Фрейд сел в свое кресло позади Мари, лежавшей на кушетке спиной к нему, согласно правилу психоанализа. Он сам установил это правило, чтобы избежать слишком сильного напряжения из-за сеансов лицом к лицу с большим количеством пациентов, сменявших друг друга в течение одного дня. Сколько же проблем было ими сброшено на ковер с этой кушетки! Сколько же их проблем он сделал своими! Сколько провел расследований – он, Шерлок Холмс с человеческой душой, как ему нравится себя называть. А также других, оставшихся незавершенными, потому что он так и не нашел решения. Столько секретов было нашептано ему на ухо, сколько он, согласно принципу «свободно плавающего внимания», выслушал скорее слов, нежели фактов, сколько слез было пролито женщинами при вспоминании о полученных в детстве травмах. Как же много тревог у рода человеческого! Неврозы, психозы, депрессии, подавления – заболевания души, происходящие из-за ее недооценки. В конце дня он чувствовал себя не просто уставшим, а буквально затопленным всеми этими откровениями.
Мелодичным голосом Мари Бонапарт продолжала рассказывать, что нарочно приехала из Парижа, чтобы убедить его покинуть Вену. Она обосновалась в посольстве Греции, как и обещала своему мужу: отель «Бристоль», где она привыкла останавливаться вместе с Соланж, своей горничной, когда прежде наезжала сюда ради своих психоаналитических сеансов, в нынешнее смутное время стал уже ненадежен. Она там оставила воспоминания о незабываемых моментах, когда освобождалась от своих детских страхов. Ей нравилась роскошь его номеров и салонов. А расположение отеля в самом центре города позволяло ей в любое время посещать концерты или спектакли в Опере, если ей приходила такая охота, поскольку та была прямо напротив. Но большую часть времени, когда Мари не виделась со своим психоаналитиком, она оставалась одна. Это давало ей жизненно необходимое чувство свободы, которого ей так не хватало, прежде чем она начала свою терапию с доктором Фрейдом.
Она повернула голову и, улыбнувшись, протянула ему руку, но он остался безучастным. Он всегда отказывает себе в праве нарушать строго предписанную профессиональную этику. С тех пор как он понял, что пациентки проецируют на него всевозможные чувства, включая любовь, он взял за правило неизменно хранить благожелательный нейтралитет, что позволяло ему соблюдать надлежащую дистанцию с ними во время переноса. Это не всегда давалось просто. Даже оставаясь гуманным и понятливым, он вынужден был порой призывать твердость и силу воли, чтобы отклонять очень настойчивые авансы некоторых пациенток, которые влюблялись в него в ходе аналитического процесса. В противоположность своему ученику и бывшему другу Карлу Густаву Юнгу Фрейд очень быстро понял, что не может воспользоваться ситуацией и решиться на любовную связь, к которой его склоняли.
Фрейд внимательно наблюдал за своей пациенткой проницательным и мягким взглядом, словно изучая ее. Ему вспомнилась одна сцена, которая произошла десять лет назад: она неожиданно скинула с себя блузку, расстегнула бюстгальтер и оказалась перед своим психоаналитиком обнаженной по пояс. И некоторое время сидела так с вызывающим видом. А он сидел перед ней в своем кресле и смотрел на нее, откровенно сбитый с толку. Он уже не в первый раз имел дело с женщинами, которые пытались его соблазнить в его же собственном кабинете, но природное благородство принцессы, ее манера держать себя, ее благовоспитанность, даже то, как она отдавалась ему в тот момент, когда была так уязвима, тронули его. Она добивалась не просто его согласия, а его желания. А он сопротивлялся ей всеми силами своего существа ради того, чтобы сохранить свой священный нейтралитет. Однако ей требовалось знать, что он смотрит на нее и как на женщину, поэтому его нейтралитет был ей нестерпим, поскольку она испытывала необоримую потребность обольщать и чувствовать себя желанной.
Так они и сидели довольно долго, оба неподвижные, словно загипнотизированные ее жестом, который был обращен уже не к психоаналитику, но к мужчине. А через мужчину в нем она обращалась к мужчинам, ко всем мужчинам в своей жизни, и через этих мужчин искала Мужчину. Того, кого не знала в своем суровом, лишенном чувств детстве. И хотела также убедить саму себя.
Это длилось целую вечность, в течение которой доктор Фрейд не был ни бесстрастным, ни смущенным. В его взгляде светилось внимание и доброжелательность – настолько лишенная всякой телесности, всякого суждения и наполненная теплотой, что становилась просто человеческой. Тогда Мари оделась и снова легла на кушетку.
Он немало их перевидал – женщин, приходивших к нему за исцелением, и даже очень сблизился с некоторыми из них в силу обстоятельств. Многие из пациенток не только подружились с ним самим, но и стали друзьями его семьи.
Он жил, подобно Моисею, окруженный теми, кто его спас и позволил ему жить.
Разве его мать Амалия не похожа на Иохаведу, мать пророка? И хотя она была моложе, чем та, что произвела на свет Моисея, именно она выносила и взлелеяла его. Она не слишком хорошо говорила по-немецки, подмешивая к чужому для нее языку слова на идише, и это напоминало ему о корнях. Он навещал ее, равно как своих сестер и младшего брата Алекса каждое воскресенье, а также отмечал с ними иудейский Новый год и Песах.
