– Или глупости, если не хуже, – со смешком отозвался второй представитель народа, которого, как помнил Шарль, звали Филипп Леба.
– Может быть, но проверять не будем. Пиши. – Сен-Жюст повернулся к секретарю: – «Осведомленные о мужестве и достойном поведении этого офицера и убежденные в необходимости помочь патриоту служить отечеству, приказываю главному комиссару снабжения Рейнской армии предоставить генералу Вашо хорошую кавалерийскую лошадь».
Сен-Жюст на мгновение запнулся, как будто его мысль внезапно обрела другое направление, а затем его тон стал еще более отрывист:
– …Сен-Жюст – Робеспьеру. Письмо… «Дорогой друг, издают слишком много законов, но слишком мало подают примеров: вы караете только из ряда вон выходящие преступления, а преступления, скрытые под маской лицемерия, остаются безнаказанными. Карайте самое незначительное злоупотребление, – вот способ устрашить негодяев и показать им, что государство зорко следит за всем… Предлагаю тебе принять меры, чтобы выяснить, все ли мануфактуры и фабрики Франции работают, и создать для них благоприятные условия, иначе через год наши войска окажутся без одежды. Капиталисты не патриоты, они не желают работать; нужно их к этому принудить и не дать погибнуть ни одному полезному предприятию. Мы же здесь будем делать все, что я сказал. Обнимаю… Сен-Жюст».
– Сен-Жюст, – еще раз повторил комиссар, выдержав паузу. А затем вместо того, чтобы просто повернуть голову, развернулся к Шарлю всем корпусом. По-видимому, предмет его столь углубленных занятий, которыми он был так увлечен целых полчаса – высокий, доходящий до самого подбородка, туго накрахмаленный галстук не позволял его голове делать никаких наклонных движений. По крайней мере, так подумал Шарль, не без зависти юного провинциала к столичному моднику.
– Итак, юный гражданин, ты знаешь, за что тебя арестовали?
Вопрос в лоб, заданный комиссаром без всяких предисловий тем же монотонным холодным тоном, которым он диктовал приказы, застал мальчика врасплох. Шарль нашелся не сразу:
– Нет, гражданин… гражданин комиссар. Они просто пришли за мной и взяли.
– Кто? Ты их знаешь?
– Люди, которые называют себя «Пропагандой».
Сейчас Сен-Жюст смотрел на Шарля в упор, но полутьма большого помещения скрывала от него лицо мальчика.
– Твое имя?
– Жан Шарль Эммануэль Нодье.
– Где ты живешь?
– Сейчас в Страсбурге. Но приехал я из Франш-Конте, чтобы…
– Сколько тебе лет? – перебил Сен-Жюст, нахмурив брови.
– Во флореале будет четырнадцать.
– Что? Ты не врешь, мальчик? Подойди поближе.
Сделав шаг навстречу Шарлю, комиссар сжал его горячую руку своей холодной и подвел к горевшим на столе свечам. Только одно мгновение он смотрел на него, потом опять выпрямился, но и этого мига было достаточно для Шарля, чтобы разглядеть вблизи лицо «страшного» комиссара: красивое, с большими светло-серыми глазами, чувственными мягкими губами, сейчас неестественно сжатыми, прямой линией бровей, сходившихся к переносице, но одновременно – чересчур бледное, даже серое от перенапряжения и ночной работы.
– На самом деле, тебе не дашь больше двенадцати лет, мальчик, – бесстрастно сказал Сен-Жюст, но Шарль интуитивно уловил закипавшее в нем раздражение. Не поворачиваясь, комиссар протянул руку к столу, и секретарь, поспешно привстав, сунул ему в руку лист какой-то бумаги, который Сен-Жюст поднял до уровня глаз своей высоко поднятой головы, которая даже в этом случае не хотела опускаться, пробежал глазами исписанные строчки, а потом вновь посмотрел на Шарля:
– Тебя арестовали потому, что ты родом из захваченного врагом Франш-Конте, и в гостинице, где ты жил, были замечены подозрительные. Но тут, наверное, не все указано. Твои родители – эмигранты?
– Нет, гражданин комиссар, они – обычные патриоты. Мой отец – председатель суда, а дядя – командир батальона при Рейнской армии.
Сен-Жюст отвернулся от Шарля и встретился взглядом с Леба. Потом скомкал листок с приказом об аресте Нодье и швырнул его в угол:
– Итак, эти негодяи уже «пропагандируют» аресты детей! Филипп, ты слышишь, похоже, провинция считает, что заслужить уважение Горы можно только самыми разнузданными крайностями! Вот из-за таких приказов, как приказ об аресте ребенка, свобода и погибает! Что ж, они хотели крови – они ее у меня получат: они захлебнутся
в собственной крови!
Шарля, с изумлением слушавшего этот монолог, поразил тон комиссара – столь пафосные слова он произносил все тем же монотонным холодным голосом, что производило жуткое впечатление, и теперь мальчик понял, почему этот красивый молодой человек, этот странный комиссар Конвента вызывал безотчетный страх у окружающих.
Собеседник Сен-Жюста попытался возразить:
– Но, Антуан, послушай, я не меньше тебя возмущен перегибами террористов и дехристианизаторов вроде Шнейдера, но ведь «Революционная пропаганда» делала то, что ты ей сам приказывал, когда мы с тобой ее организовывали
[124]: проводила чистку народных обществ, арестовывала подозрительных. И перестаралась. Что не снимает вины и с нас…
– Вина падет на голову виновных независимо от их первоначальных благих намерений. Они сделали свое дело, и теперь они уйдут. И не за превышение полномочий, а за контрреволюцию.
– За контрреволюцию?
– Закон Конвента от 14 фримера ликвидирует революционные армии и все подобные им организации вне столицы. Саботирующие закон революционного правительства – контрреволюционеры и будут наказаны законом военного времени. И начнем мы с псевдосанкюлотской «армии департаментов Рейна и Мозеля». Пора, наконец, разобраться с этими иностранцами-космополитами. Пиши…
Здесь Сен-Жюст запнулся, вспомнив, что Шарль все еще стоит перед ним, ожидая решения своей участи.
– Ну что же, мальчик, ступай, ты свободен! – он впервые попытался смягчить свой бесстрастный лишенный интонаций голос, у него это не очень получилось, но Шарлю было не до таких тонкостей, он попятился назад, готовясь развернуться и пуститься наутек. Уже у самой двери его настиг вопрос комиссара:
– Постой, а что ты вообще делаешь в Страсбурге, если сам из Франш-Конте?
– Учусь, гражданин комиссар. Несколько месяцев назад я приехал в Страсбург изучать греческий язык.
– Греческий? Странно, почему – греческий? Если бы спартанцы, чьему суровому идеалу мы следуем, оставили после себя письменные документы, можно было бы изучать и греческий. А так здесь, на границе с германскими землями, более естественным было бы учить немецкий язык. Да и кто в этом захолустье может преподавать будущему республиканцу греческий?
