Вас, Государь, я, наконец, нашел.
Представлюсь: Ваших подданных посол.
Трон бросив Императора Луны,
Вы ввергли в горе жителей страны.
Правленье Ваше – Век был Золотой.
Но Вы исчезли, трон стоит пустой.
Вы управляли мудро много лет,
Лунян от войн спасая и от бед.
Не удручайте скорбью Ваш народ,
Он только Вас на лунном троне ждет!»
«Теперь я сам вижу – не очень хорошие это стихи… Но если бы трон императора Луны существовал на самом деле, а не в царстве аллегории, он не был бы мне нужен. Потому что я уже ответил:
Ах, если б власти я себе желал!
Я не от вас – я от себя бежал.
Величье власти – лишь ничтожный прах!
Стоит трон самый лучший на костях,
Вкруг – раболепье, преступленье, боль.
Профессии нет хуже, чем король!
Себя и душу надобно продать,
Империей чтоб вашей управлять…
Я выбираю меньшее из зол:
Останусь в бочке, господин Посол…
А если бы этот трон существовал, как и любой другой, то я предпочел бы остаться в своей блеранкурской бочке, чем утверждать свою власть через преступление».
«Разве? – сухо спросил голос. – А как же то пожелание стать «Королем Земли»? Это тоже аллегория?
Мне мысли странные на миг пришли:
Свершилось чудо – я Король Земли!» –
задумчиво-вопросительно начал голос, и Антоний был вынужден быстро перехватить:
«Но что б я сделал, если бы им был?
Народ нужду бы навсегда забыл!
Гонимым всем я стал бы, как отец!
Неправой власти бы настал конец!
Но прежде чем вселить в злодеев страх,
Зло и добро я взвесил б на весах!
Малейший чтобы покарать порок
И даже равнодушным дать урок!
Настигла богача б моя рука
За то, что притесняет бедняка!
Я всю преступность выжег бы дотла!
Лишь добродетель мне была б мила!
И пусть враги грозили б мне сильней,
Ходил бы без охраны средь людей,
Хранящий Правду и хранимый ей…»
[68]
«Значит, все-таки власть не так уж и плоха, если в ее силах помочь добродетели и выжечь преступление?» – с насмешкою спросил голос.
Но молодой человек, покачивая головой, повторил:
«Что я хочу, гражданин Руссо? Может быть, только победы нашей Революции. А может быть, и власти – да! Но не власти короля. Власти, чтобы изменить этот мир, ведь он действительно заслуживает изменения… И если бы…»
«Я слушаю…»
«И если бы ко мне вдруг, как к святому Антонию, которого тоже искушали в пустыне бесы, явился тот, кто может дать мне ответ, как изменить этот мир, я бы отдал за это все. Нет, не душу, – я не боюсь за свое бессмертие, ибо не может быть обращен в ничто тот, кто жил, не думая о себе, кто принес в жертву личное счастье ради общего счастья, – и разве Бог не увидел бы это? – но в любое мгновение я отдал бы за возможность получить ответ, как изменить мир, свою жизнь».
«Наверное, так и будет: и если революция, с которой ты хочешь слиться, пожертвовав всем, будет непобедима, ты тоже не будешь знать поражений, я предрекаю это, но сколько у тебя будет времени? Если это время будет кратко? А ну как то, что ты хочешь изменить, изменить невозможно? Согласен ли ты отдать за свою кратковременную победу или за эту свою ошибку все, что ты сказал? Свою жизнь и свою душу?»
Молодой человек заколебался. Он опустил, а потом снова поднял голову. Ответа не требовалось. Вокруг было уже совсем темно, и только ветер шелестел в старых пожухлых листьях.
(На этом рукопись обрывается…)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОГОНЬ
15 мая 1790 г. – 5 сентября 1792 г.
Человек, почувствовавший себя способным сотворить себе новый характер благодаря чуждым его натуре обстоятельствам, не может избежать впадения в заблуждение; заблуждение же есть порождающая причина всех преступлений, равно как и всех ошибок.
Ш. Нодье
* * *
МАНИФЕСТАЦИЯ
…Когда секретарь Виктор Тюилье зачитал постановление мэрии о предании контрреволюционной листовки огню, собравшиеся на Рыночной площади горожане разразились рукоплесканиями. Решение сжечь парижский памфлет, направленный против декрета о гражданском устройстве духовенства, приветствовалось всеми собравшимися. Особенно громко хлопали оказавшиеся в этот день в Блеранкуре крестьяне, но и состоятельные граждане городка, чьим финансовым делам давно уже мешали привилегии духовенства, ничего не имели против ограничения прав церковных иерархов.
С удовлетворением мэр Оноре и его секретарь отметили, что постановление не поддерживают только несколько старых кумушек да пара угрюмо молчавших священников. Попытавшийся было робко обратиться к толпе с речью о тяжелой жизни сельских священников, отец Ламбер был немедленно сурово оборван мэром: «Отец, речь идет не о вере и не Боге, а о паразитизме вашего сословия!» – и тут же со всех сторон раздались крики: «В огонь! В огонь! В огонь!»
Этот огонь был немедленно разожжен тут же на железном треножнике, который национальные гвардейцы установили неподалеку от входа в мэрию. Все тридцать памфлетов были безжалостно порваны и брошены в медленно разгорающееся пламя. В этот момент мэр отступил в сторону, и рядом с металлическим сооружением встал виновник сегодняшнего торжества, одетый в парадный мундир офицера Национальной гвардии. Все уже знали, что именно по настоянию Сен-Жюста, проявившего истинно революционную бдительность, и была собрана сегодняшняя патриотическая манифестация.
Сен-Жюст поднял обе руки, призывая к тишине, и заговорил.
Вглядываясь в лицо друга, Тюилье почти не узнавал его. Всего за один день Сен-Жюст переменился разительно. Он был еще бледнее, чем обычно. Красивое лицо изменилось: брови, и так лишь слегка изгибавшиеся, теперь представляли собой просто прямую линию. Падавшие на них длинные волосы почти закрывали сумрачные глаза. Чувственные губы на этот раз были так плотно сжаты, что превратились в узкую черточку, идущую параллельно бровям. Переменилось не только лицо – Тюилье казалось, что изменилась сама походка Антуана – она потяжелела, движения обрели порывистость; Тюилье подумал, что Сен-Жюст, погруженный в какие-то только ему ведомые мысли, движется, как автомат.
– И как древние герои, клявшиеся на огне, я клянусь перед вами, граждане Блеранкура… – с этими словами Сен-Жюст протянул правую руку к треножнику и погрузил ее в огонь.
