Ну, вот он и заговорил о «тирании». От революционной диктатуры, к которой действительно призывал Марат, к «Марату-тирану»! Что делать! – и Корде и жирондисты построили последовательную логическую цепочку, исходя из высказываний самого Марата! Неужели секция Брута не понимает, как враги будут сравнивать (и уже сравнивают!) убийцу Цезаря с Шарлоттой Корде, – Сен-Жюсту вдруг подумалось, что ведь и само убийство произошло в июле – месяце, названном в честь римского диктатора, – и не символично ли даже и это?
Одна за другой мимо постамента с гробом следуют секции Парижа, все с революционными названиями – Братства, Разума, Единства и даже секция Революционная, секция Прав Человека, секция Общественного договора, секция Неделимости… Одна за другой гремят краткие речи над гробом Друга народа… Многие из присутствующих здесь с начала церемонии устали.
Сен-Жюст не чувствует усталости. Лишь его зрение постепенно притупляется от бесконечного людского потока, текущего сквозь бывшую церковь, от всех этих бесчисленных трехцветных знамен, кокард, повязок, от всех этих нескончаемых красных колпаков и колышущихся блестящих пик. Однообразные речи, клятвы и выкрики из толпы, в конце концов, сливаются для их слуха в один непрерывный раздражающий и бесполезный шум.
Проходит секция Друзей Отечества; санкюлоты этой секции в последний раз хотят взглянуть на мертвого вождя, – их головы устремлены вверх на высокий постамент с гробом, но Сен-Жюст уже не в силах смотреть на процессию. Он прикрывает глаза и опять, как воочию, видит ту ванну в маленькой комнате с кирпичным полом и светлыми обоями с изображением гнутых колонн, в том самом доме номер 30 по улице Кордельеров; и надпись «Смерть» на одной из стен комнаты подчеркивает соседство с ней двух пистолетов рядом с большой картой Франции. Он видит это так отчетливо, что, кажется, готов потрогать руками: и эту странную медную ванну в форме башмака, закрывающую находящееся в ней тело до пояса, прикрытую простыней, с положенной поперек нее доской с разложенными на ней бумагами, и трехногий деревянный стул рядом, и потушенную жаровню с углями под ванной. Он вдруг явственно чувствует запах серы, исходящий от нагретой в ванне воды, и у него начинает кружиться голова…
«Кюстин – изменник… Изменник… все они изменники – генералы, продажные журналисты, болтуны-депутаты, демагоги в красных колпаках… Как болит голова… Мысли скачут… темнеет в глазах… Почему так душно? Горячая вода облегчает, но как трудно здесь дышать…»
Перо дрожит в руке Марата. Он тяжело со свистом дышит. Пот градом струится по его лицу. Боль стискивает виски, и уже не помогает мокрая повязка, туго стягивающая лоб. Неужели конец так близок?
Марат поднимает глаза и смотрит на карту Франции на стене. Четкие черные линии, разделяющие границы департаментов, и надписи расплываются. Он суживает зрачки. Ничего… Бывший врач подносит руку с исписанным листком прямо к самым глазам и с трудом прочитывает заголовок: «Кюстин – изменник отечества». И ниже – «Доказательства его вероломства. Необходимость его отстранения». Надо работать. Надо во что бы то ни стало подготовить завтрашний воскресный номер «Публициста Французской Республики».
Марат пишет и пишет, зачеркивает и снова пишет. Но его перо, столь послушное ранее, сегодня почему-то плохо подчиняется ему. Через много часов работы он замечает, что почти ничего не сказал о Кюстине, бывшем командующем Рейнской, а ныне командующим Северной армией, сдавшем врагу целый ряд городов и оставившем им всю Рейнскую область, но вместо этого наговорил много нехорошего о Комитете общественного спасения, но тоже не особенно злоупотребляя фактами.
Марат откладывает перо и тупо смотрит в стену. Все, болезнь вырвала его из строя, она превратила его почти в калеку, она уже почти лишила его возможности работать. Ей осталось нанести последний удар – убить его. Неужели, действительно, конец? Конец теперь, когда все, о чем он столько писал и к чему призывал все эти годы, наконец-то осуществилось в демократической революции 2 июня? Теперь, когда он, Друг народа Марат, стал признанным лидером правительства?…
Превозмогая боль, доктор Марат поднимает голову и неожиданно улыбается. Ничего, пусть даже болезнь убьет его, но того, чего он хотел всю свою жизнь, он добился, – слава защитника угнетенных Друга народа переживет века. Он обессмертил себя, и теперь уже неважно, сколько ему еще осталось – год, месяц или один день: имя, Его имя будет вести Революцию дальше. И это так же верно, как и то, что он, несмотря ни на что, все еще жив. А теперь он должен продолжать работать и работать, выполняя свою великую миссию, миссию, которую незримо поручил ему державный французский народ, – разоблачать и призывать к ответу всех его врагов. Ныне повержены в прах и все враги Марата, и если Друг народа смог одолеть их, неужели он, «врач неисцелимых», не справится с этой жалкой болезнью, пришедшей к нему так неожиданно?…
Марат машинально берет с деревянной подставки рядом с ванной утреннюю почту и разворачивает маленькое письмо на грязной серой бумаге… Неровный почерк и всего несколько строчек коротенькой записки: «Париж. 13 июля. I год Республики. Гражданин, я приехала из Кана. Ваша любовь к отечеству должна внушить вам желание узнать о подготовляемых там заговорах. Я приду к вам около часа. Будьте добры, примите меня и уделите мне минуту для беседы. Я предоставлю вам возможность оказать новую большую услугу республике».
«Вот и еще одно разоблачение… Вообще-то ничего интересного. Все кругом изменники… Но почему только буквы так прыгают перед глазами? И что мне со всем этим делать? Мы создали Комитет как раз для подобных дел, а бегут ко мне. Впрочем, это и хорошо: пусть знают, что в доме Друга народа никогда не откажут в помощи и привлекут негодяев к гильотине быстрее, чем в вашем Комитете!… Только бы прошла голова… Ладно, что туманится в глазах, но еще и в ушах – звон… Или это звонок привратницы? Что это? Голоса? «Я к гражданину Марату… Была утром…» Да, так и есть, голоса… Значит, в дверь действительно позвонили. Это, наверное, та, что писала записку. Ну, а Симонна, как обычно, не пропускает. Или нет, кажется, это гражданка Обен… «Марат болен, его нельзя беспокоить!» Ну да, болен, а когда же можно, когда умрет? Симонна… эй, Симонна, пропусти ее!… Я приму ее, эту гражданку…»
– Симонна! Пропусти ее! – слышит он свой собственный, как никогда, бодрый голос, и сам удивляется ему.
Сожительница Марата пропускает в ванную комнату высокую девушку в коричневом платье, в высокой черной шляпе с черной кокардой и большой косынкой на груди. В опущенной руке застыл черный веер. С него пронзительный взгляд Друга народа скользит вверх и впивается в лицо посетительницы. Говорят, что мало кто может выдержать напрямую этот его страшный взгляд Кассандры Революции, но посетительница спокойно принимает его.
И вот они смотрят друг на друга. Воспаленные желтые глаза Марата горят лихорадкой, холодные глаза посетительницы почти безжизненны.
– Итак, что же вы хотите мне сообщить о событиях в Кане? – резким отрывистым голосом произносит Марат, не сказав и слова приветствия. – Сколько там собралось изменников-депутатов?
Но посетительница принимает его игру – ее тон столь же отрывист и бесстрастен:
