Маркус, как бешеный, скакал сквозь вечернюю летнюю грозу, загоняя коня и понимая, что посланец намного опережает его. Он и сам не знал, зачем мчится: ни помешать вручить Имоджин письмо отца, ни сделать так, чтобы это послание растворилось в воздухе, было невозможно. Отчаяние подталкивало его к тому, чтобы предпринять хоть что-нибудь и быть рядом с Имоджин — совершенно неразумные действия, не имеющие никаких логических обоснований. «Мы можем сбежать», — думал он, содрогаясь при мысли, какой громкий скандал это вызовет в обществе.
Нужно было остаться при дворе. Нужно было попытаться отравить Виллема. Господь Великодушный, нет, только не это, он на такое не способен… хотя мысль о том, чтобы отравить Альфонса, не вызывала у него отторжения. Но даже это не изменило бы того факта, что сообщение уже послано. Может, есть способ кастрировать Виллема? Продолжая скакать, Маркус истерически расхохотался, но потом смех перешел в рыдания. Теперь Виллем стал особой неприкосновенной… да и разве хватит у Маркуса мужества для таких вещей? Раненая нога ныла ужасно и в конце концов полностью онемела от колена и ниже.
Он не останавливался даже ради краткого отдыха. Время от времени он чувствовал, что засыпает на скаку, но прекрасно сохранял равновесие в седле с высокой спинкой — когда-то, во времена активного увлечения воинским делом, ему не было равных в искусстве верховой езды. Иногда в полусне он принимал швыряемые ветром капли дождя за ласковые прикосновения маленьких рук Имоджин. Временами в отупевшее сознание просачивалась мысль — и ему почти удавалось убедить себя, что это правда, — что он неправильно судил о графе и в посланном на юг сообщении ничего страшного нет. Только в эти краткие мгновения Маркусу становилось хоть немного легче.
12 июля
Страдая от похмелья, Эрик тем не менее пришел в себя раньше, чем его кузен. Оба проспали мессу, и Конрад велел пажам не будить Виллема и к завтраку. Очнувшись наконец, рыцарь обнаружил, что находится в теплой комнате с закрытыми ставнями. Разбитость ощущалась и в сознании, и в теле. Он долго лежал, раздумывая над тем, что произошло вчера днем и вечером.
Где-то в полдень появился Эрик, жизнерадостно отряхнулся от капель дождя и помог покрытому синяками кузену одеться. Пройдя через апартаменты Конрада и спустившись по винтовой лестнице, они оказались в зале. Конрад встал и приветствовал Виллема, широко раскинув руки. На его лице играла самодовольная ухмылка, предназначенная стоящему рядом Павлу, которого он, как обычно, игнорировал.
Зал выглядел не так ярко и празднично, как прежде, и дело было не только в закрытых из-за дождя ставнях: сейчас здесь чувствовалось что-то еще, какое-то еле заметное изменение атмосферы. Спустя мгновение Виллем понял, в чем дело: за столами на подмостках расположились главным образом седые вельможи, рядом с каждым из которых сидела привлекательная молодая женщина. Все мужчины встали, приветствуя Виллема.
Сегодня Конрад собрал у себя исключительно замужних дам с их богатыми немолодыми мужьями.
Едва Виллем вошел, все присутствующие разразились бурными аплодисментами и криками «ура!», повергнув его в смущение.
С ощущением ужасной неловкости вчерашний герой пересек зал, остановился перед троном и поклонился.
— Ваше величество, — заговорил он, чувствуя прикованные к спине оценивающие взгляды дам. — Примите мою самую искреннюю благодарность за приглашение к вашему столу.
Конрад одарил его сияющей улыбкой.
— Это я должен благодарить судьбу, Виллем, за то, что при моем дворе появился человек с таким характером. Если твоя преданность хотя бы наполовину так же сильна, как рука, лучшего вассала и желать не надо. Мы учреждаем должность рыцаря императора, и в течение месяца ты будешь посвящен первым, если, конечно, готов присягнуть мне по доброй воле.
В зале воцарилась тишина. Дыхание у Виллема перехватило.
— Я ваш человек, сир, — внезапно севшим голосом произнес он и снова поклонился. — Ваше предложение — величайшая честь для меня.
— Превосходно, — жизнерадостно воскликнул Конрад и хлопнул в ладоши. — Продолжим разговор после Ассамблеи, которая собирается первого августа. Достопочтенный кардинал, мой брат, благословит церемонию. — Сказано это было так, словно Павел отсутствовал. — А теперь обед!
В суматохе, всегда сопровождающей омовение рук, Виллем заметил, что Жуглет, почти неразличимая в тени, смотрит на него из темного угла между камином и выходом на кухню. Судорожно вздохнув, он коротким движением головы подал ей знак подойти.
Задержавшись на мгновение, она проскользнула между расфуфыренными и надушенными гостями. Они встали в очередь для омовения рук сразу позади дамы, которую можно было бы назвать невзрачной, не будь она дочерью герцога. Виллем занял место за Жуглет, оба смотрели прямо перед собой, в направлении мальчика с тазиком, стоящего у закрытого ставнями окна.
— Я должен перед тобой извиниться, — еле слышно произнес Виллем. — Мне казалось, я заслуживаю лучшего объяснения, и все же этой ночью я вел себя не слишком любезно.
— Я застала тебя врасплох, — тоже тихо бросила через плечо Жуглет. — Глупо было рассчитывать на другую реакцию. Это все? Я могу идти?
Едва не касаясь густой копны ее волос, Виллем прошептал:
— Многому хорошему в своей жизни я обязан тебе. И неважно, какого ты пола. Просто тебе. Мне стыдно, что на какое-то время я забыл об этом. — Он осторожно сжал ладонь Жуглет. — У меня нет друга надежнее.
Он почувствовал, как она вздрогнула.
— Даже несмотря на то, что я обманывала тебя? — с облегчением, но не без иронии спросила она.
— Ты лгала не лично мне. — Виллем выпустил ее руку, осознав, что половина присутствующих в зале выворачивают шеи, стремясь разглядеть знаменитого победителя. — Ты обманывала всех, но это касается только тебя и Бога, а к нам с тобой никакого особого отношения не имеет.
Он не мог видеть ее лица, но почему-то не сомневался, что она ухмыляется.
— Должен сказать, что, хотя я никогда не выдал бы свою сестру за менестреля, меня огорчает, что твой флирт с ней был всего лишь притворством. Ее гордость пострадает, когда она об этом узнает.
— Так не рассказывай ей, — снова напрягшись, прошептала Жуглет. — И не только ей — вообще никому.
— Хорошо.
— Клянешься? — по-прежнему не оглядываясь, спросила Жуглет.
— Это так ужасно — если все выяснится?
Жуглет издала нетерпеливый, взволнованный звук и начала выбираться из очереди.
— Значит, не клянешься.
— Клянусь невинностью моей сестры, — быстро прошептал Виллем, и Жуглет замерла. — И клянусь собственной жизнью, что на нашу дружбу никак не повлияет то, о чем мне стало известно.
— Это невозможно, но я высоко ценю твои добрые намерения, — прошептала она так тихо, что он еле-еле расслышал.
Дама с костлявым задом закончила возиться у тазика и отошла. Жуглет слегка подвинулась, чтобы Виллем мог вымыть руки рядом с ней. Когда она подняла на него глаза, на ее лице играла знаменитая усмешка Жуглета, и вот уже перед Виллемом снова был жизнерадостный придворный музыкант, пусть и не слишком мужественный внешне, но, безусловно, с замашками истинного мужчины.
