Как и во Влахернском дворце, убранство в основном состояло из мозаики — крошечных кусочков стекла на затвердевшем золотом фоне. Небольшие окна были подняты под самый потолок, но проникавший через них свет отражался от золотых изразцов и окрашивал все в теплые тона. Никогда прежде я не видел, чтобы Иисуса Христа изображали таким человечным, нежным и любящим. Даже мое своенравное сердце немного успокоилось. В каждой церкви, где мне удалось побывать, взгляд первым делом устремлялся к алтарному распятию, настолько мрачному образу, что легко было понять, почему католики одержимы идеей боли и смерти. Здесь, наоборот, алтарь состоял из простого креста, над которым поместили изображение Марии с ребенком на руках. Православный Иисус во всем своем великолепии улыбался (да, улыбался!), глядя на нас сверху вниз из-под свода купола. Лицо его выражало покой, а рука была поднята в приветствии. Католического Иисуса всегда чересчур занимали собственные несчастья, на другое его не оставалось, разве что, быть может, он мог показать, как надо страдать. Страдания даются нам легко, они — просто ответ на то, что с нами происходит. Мы с Грегором, каждый по-своему, в этом деле здорово преуспели. И я никогда не понимал, почему кого-то следует за это обожествлять.
Но этот Иисус, под самым куполом церкви, произвел на меня впечатление. Он распространял терпение и сострадание (и чуть ли не хорошее настроение) на всех, кто смотрел на него снизу, ни одной мысли о себе, хотя (если он действительно был Богом) он точно знал, что его ждет впереди, через несколько стихов. Это нелегко, зато есть к чему стремиться.
Я бы и сам к этому стремился, если бы не был так занят страданием.
Наш проводник пошептался со священником, чье черное одеяние было украшено золотыми косами и большим белым воротником, усеянным черными крестами. Мало того, он носил длинные волосы и длиннющую бороду. Благочестивый старец несколько раз встревоженно глянул в нашу сторону, но после пожертвования, сделанного из кошелька Грегора, нам позволили увидеть святыни, среди которых был лоскуток, якобы оторванный от одежды Девы Марии. Разумеется, мы не могли к нему притронуться. Он хранился в небольшой золотой шкатулке, которая, в свою очередь, был помещена в большой серебряный ларец с золотыми завитушками в виде сложного узора лилий. Зрелище было завораживающее, но его очарование ни в коей мере не зависело от крошечного льняного лоскутка, лежащего внутри. Я был поражен сосредоточенным восхищением Грегора. Ионнис выглядел не менее восхищенным — думаю, он захотел привести сюда пилигримов отчасти для того, чтобы самому взглянуть на реликвию.
Когда они закончили благоговеть, мы снова вышли на улицу. Стоило покинуть прохладную золотистую церковь, как на мою душу вновь свалился тяжелый камень, не менее ощутимый, чем отвратительная июльская жара.
— Не могли бы мы посмотреть голову Иоанна Крестителя? — поинтересовался Грегор.
Ионнис слегка поморщился.
— Путь неблизкий, за городскими лесопосадками.
— Не длиннее того, что мы уже прошли, — сказал Грегор.
Ионнис мысленно что-то подсчитал.
— Отправимся туда в конце дня, если хотите, но сначала обойдем ближайшие церкви, ну и, конечно, посетим собор Святой Софии.
— Мне ровным счетом наплевать, куда идти, — произнес я с чрезмерной любезностью, хотя Грегор меня об этом не просил.
Ионнис как-то странно посмотрел на меня. Пришлось пояснить:
— Я здесь только по принуждению.
— Мне непонятно слово «принуждение», — неуверенно произнес Ионнис.
Грегор со своей обычной снисходительностью все понимающего старшего брата разъяснил:
— Это значит, что он грустит и хочет грустить дальше, но я этого не хочу, ибо это плохо сказывается на его душе, к тому же он становится плохой компанией.
Ионнис чуть было не улыбнулся, но мне показалось, что он просто хотел быть вежливым.
Наш юный проводник провел нас по пустому пепелищу, далее — по узкой улочке, пролегавшей параллельно бухте, в сотне фатомов
[38] от нее. По обе стороны от нас возвышались крутые холмы с дымящимися руинами. Наконец мы выбрались из пострадавшего при пожаре района. Далее городская застройка уплотнилась: дома стали меньше и располагались ближе друг к другу, вытесняя зелень. Почти все постройки были из дерева, и многие из них, даже самые скромные, имели по нескольку этажей. Константинополь — хорошо построенный город, но уж очень воспламеняемый: даже удивительно, что пожар не причинил большего ущерба.
Мы держали курс на юг, в городские кущи, в нестерпимую жару. На улицах попадалось гораздо больше мужчин, чем женщин, как и в Венеции, но женщины здесь иногда ходили с непокрытыми головами и даже плечами. Они нас сторонились, зато мужчины махали руками, широко улыбались и пытались произнести на ломаном французском слова приветствия. В их поведении чувствовалось какое-то раболепие. Грегор принимал подобное радушие за чистую монету и, видимо, испытывал удовольствие от их внимания, а меня чуть не выворачивало.
Улицы становились все уже и многолюднее, постройки — все массивнее, теперь они были из камня. Ионнис буквально был напичкан разными сведениями, которые не уставая выплескивал на нас во время пути. Грегор его поощрял, а мне хотелось, чтобы он заткнулся, так как его болтовня мешала мне дуться. Юноша отчаянно пытался нам внушить, что люди хоть и улыбаются, но на самом деле относятся к пилигримам с Запада очень настороженно. Я уловил лишь несколько его самых пылких тирад (вообще-то слово «пылкий» не совсем подходит для Ионниса — юноши серьезного, но непреклонно мрачного). Когда пилигримы пришли в сорок шестом году, то вели себя отвратительно, на что сетовал еще Бровастый в тюремной камере. За три поколения, сменившиеся с тех пор, рассказы об их варварстве обросли чудовищными подробностями, как обычно и случается. Сам Ионнис понимал, что многое в этих рассказах преувеличено (он с гордостью поведал, что воспитывался у одного мудреца, научившего его думать самому и подвергать сомнению слова других). Но он лично был свидетелем того, как пострадал город от Барбароссы. Узурпатор, опасаясь, как бы германские орды не напали вновь, выплачивал им ежегодную дань (восемь тонн золота), лишь бы не допустить этого. Налог лег тяжким бременем на жителей империи, Ионнис сам видел, как обирались гробницы покойных императоров, чтобы заплатить дань.
— И теперь ты опасаешься, что из-за нас будет еще хуже, раз Алексей пообещал нам заплатить, — мягко произнес Грегор.
Юноша кивнул. Грегор опустил ладонь на его плечо, не замедляя шага.
— Знаешь, паренек, не в моей власти что-либо изменить, но даю тебе слово чести, что попытаюсь предотвратить подобную каверзу.
Когда мы оказались примерно в полумиле от сгоревшей части города, но еще не дошли целую милю или даже больше до конца полуострова, городская суета исчезла, и мы вышли в открытую долину с садами и пастбищами, посреди которой увидели нечто совершенно поразительное: огромный каменный мост, перекинутый через долину с одного холма на другой. Он стоял на длинной веренице арок, построенных поверх других таких же арок. В самом центре, в ложбине между холмами, этот мост поднимался на высоту в пятнадцать человеческих ростов, а в длину протянулся больше чем на тысячу шагов. Возможно, его построили для повозок, пересекавших долину, чтобы им не пришлось спускаться с грузом с одного холма и подниматься на второй. Но такое решение казалось непрактичным. Лично я спокойно переношу высоту, чего нельзя сказать о большинстве других людей, не говоря уже об ослах, лошадях или буйволах. Тем более что мост не имел ограждения. Грегор тоже это заметил и высказался вслух. Наш проводник оставил его слова без внимания.
