— Ну вот, остается всего лишь один вопрос, — произнес Мурзуфл, с надеждой глядя на меня. — Что нам предпринять?
— Ну, это просто, — сказал я. — У кого-нибудь есть лодка?
На подготовку величайшего праведного ограбления во всей истории христианства ушло больше месяца. Случись мне дожить до ста лет и если мои подвиги будут увековечены в песнях, знайте, что я ничем в своей жизни так не горжусь, как присвоением тех святынь в обход Исаака.
Несмотря на то, что все обернулось скверно.
50
Мы интенсивно переписывались на греческом, используя латинский алфавит, или на французском, прибегая к греческим буквам. Мы с Джамилей зачастили на тот берег бухты и встречались в городе то с Мурзуфлом, то с Ионнисом — на границе сгоревшего района, или за собором Святой Софии, или у входа на Ипподром. Целых две недели я изучал обстановку, а затем почти три недели готовил остальных, занятых в операции. Весь этот месяц император Исаак продолжал возмущать набожных горожан, отбирая у церквей золотое и серебряное убранство. Принять Грегора он отказывался и не откликался на его просьбу вернуть церкви голову Иоанна Крестителя, из-за которой в городе начались беспорядки: в происшедшем в основном обвиняли жителей-латинян. Несколько человек даже погибли. Исаак так и не вернул реликвию, но хотя бы на какое-то время перестал отбирать у церквей другие святыни. Чем больше латинян бежало в ужасе из города, тем шире разрастался лагерь пилигримов, а ведь Исаак был обязан всех кормить. Теперь он боялся, что в городе начнут притеснять всех переселенцев подряд.
Грегор за время подготовки ежедневно обходил святые места как пилигрим и подружился со всеми священниками и послушниками, хоть они и говорили на разных языках. За ним закрепилась слава человека, вернувшего церкви ее реликвию — покров Святой Девы. К тому же восковая печать Бонифация придавала ему дополнительный вес. Неудивительно, что при его набожности, которая угадывалась в нем в первую же минуту, он сумел узнать все обо всех самых ценных и любимых святынях во всех главных церквях и пообещать на языке жестов каждому священнику и монаху, что ни за что не позволит императору Исааку изъять эти сокровища. Половина священников Константинополя уже через час знакомства готова была его усыновить. От него вновь исходило прежнее золотое сияние — пусть это паломничество оказалось не тем, что он намеревался совершить, зато он все равно пекся о почитании Христа.
На третий день своих хождений он случайно оказался в одном из монастырей, расположенных на вершине холма, как раз в тот момент, когда туда явился варяг-гвардеец, чтобы забрать край одежды святого Андрея. Варяг убрался ни с чем.
Тем же вечером Грегор, к своему неудовольствию, узнал, что в действительности этим варягом был один из слуг Мурзуфла, переодетый в украденную форму, — моя идея. Зато монастырь, который он защитил, разнес повсюду ему хвалу, на что я и надеялся. Теперь его слава шествовала впереди него, в чем он убедился, посетив другие церкви. Я был так рад, что захотел после этого каждый день посылать одного варяга, чтобы Грегору было кого прогонять, но Джамиля посоветовала вести себя осторожнее, поэтому мы разыграли подобное посягательство на реликвию еще только разок.
Однако и этого хватило, чтобы он снискал себе необходимую репутацию. За десять дней до начала нашей операции он сменил тактику и начал обходить уже знакомые ему церкви по второму кругу, на этот раз в компании Мурзуфла и Ионниса (который, как мне казалось, знал всех священников во всех церквях), и те делились нашими тайными намерениями с церковниками, успевшими подружиться с Грегором. Мурзуфл сомневался, что эта часть плана нам удастся. Он был уверен, что православные служители церкви ни за что не доверятся католику, но неподдельная набожность Грегора в сочетании с искренним патриотизмом Мурзуфла оказались действенным средством.
Мы с Джамилей каждый день проводили вместе по нескольку часов, даже во время иудейских праздников (Самуил испытывал терпение Грегора, пытаясь тайком молиться Яхве в его шатре). Занимались практической стороной плана: измеряли расстояния, подсчитывали предполагаемые взятки, собирали припасы (ламповое масло, веревки, свечи), прикидывали необходимое количество людей и объем ноши, которую нам придется спрятать, решали, во что завернуть ценности, старались предусмотреть все мелочи.
Неудивительно, что Джамиля была более практичной и предусматривала то, что мне никогда бы не пришло в голову: запасалась дополнительными средствами, учитывала не только погоду (что я как выходец из Британии делаю инстинктивно), но и все прочие условия, как, например, состояние улиц или что следует делать, если мы неожиданно столкнемся с какой-нибудь процессией, ночным патрулем и так далее…
За всем этим планированием и подготовкой у нас совершенно не оставалось времени для себя. Но это почти не имело значения. Она была для меня как лучик солнечного света. Я бессовестно флиртовал с ней, иногда даже в присутствии Самуила, который считал меня вульгарным, невоспитанным типом. А я блистал остроумием, болтал на трех языках одновременно, по вечерам играл на лютне (поднакопил немножко денег от дожа и купил инструмент в городе) и строил ей глазки на виду у всех ее собратьев, стоя у полога шатра. А когда мы ходили в город, я при всех целовал ей руку. Какое это было наслаждение — ежедневно общаться с обожаемой женщиной!
Молодой Ричард, у которого на щеках начала пробиваться щетина, решил (в отсутствие Лилианы), что Джамиля — самая чувственная особа во всей Византии, и начал ухлестывать за ней самым возмутительным образом, что позволило мне стать ее галантным защитником. (Самуил тоже вступался за нее, но ни разу не проявил даже намека на галантность.) Каждое утро я просыпался на полу хижины, умирая от желания близости с ней, но, как только вставал и, разогнав кровь по жилам, включался в работу, уже одно ее присутствие рядом заставляло меня парить от радости. Я просто поглупел от тихого счастья (чересчур поглупел), и она тоже.
Наконец настала ночь решительных действий. Это был уже ранний октябрь — прошел ровно год с тех пор, как мы покинули Венецию. Нам предстояло провести двенадцать часов в темноте под безлунным небом.
На словах мой план был очень прост, гораздо сложнее его было выполнить: мы собирались воспользоваться городской водяной системой, чтобы умыкнуть реликвии подальше от беды.
Священники из тех церквей, что обошли Грегор с Мурзуфлом, принесли самые дорогие святыни в самых дорогих реликвариях в ничем не примечательный сад возле Ипподрома. Старейшины иудейской общины принесли сокровища синагоги — всевозможные громоздкие серебряные изделия, напоминавшие воронки или остроконечные шляпы. Место свидания было под одним приметным деревом. К нему и доставили реликвии со всего города. После чего их отвезли (частично сами священники, те, что боялись выпускать их из рук, частично люди Мурзуфла под руководством Ионниса) на небольшое расстояние, к скрытому входу в одно из водохранилищ.
До сих пор я не видел водохранилищ, но с помощью Ионниса и Джамили узнал достаточно, чтобы воплотить свой план в действие. Знал, что под этой частью города расположен ряд огромных каменных резервуаров, искусственных подземных прудов, соединенных тоннелями. Знал, что самые глубокие из них наполняются акведуком. Но самое важное, знал, что акведук, в свою очередь, подпитывается извне каналами, прорытыми вне городской черты. Был там один канал, уводивший в сторону от основного пути к другому водохранилищу, расположенному недалеко от дворца. Влахерна же была в нескольких милях на северо-запад отсюда, в той стороне, куда мы ехали, поэтому мы договорились с людьми Мурзуфла, что они примут реликвии из северных церквей прямо там, на месте, а затем присоединятся к нам во дворце.
