А потом больше двух недель Бонифаций ничего не предпринимал — как и Грегор. Последний сыграл весьма неплохо, когда я выпихнул его на сцену, образно говоря, но по собственной воле он приковал себя к своему алтарю с распятием и ничего, кроме молитв, больше не хотел знать. До лагеря дошли слухи о пышных государственных похоронах, на которых император Алексей V (Бровастый) всенародно демонстрировал, как он убит горем, пав ниц перед гробом императора Алексея IV (Сопляка).
Латиняне, которые уже находили убежище у пилигримов после летнего пожара, а затем после декабрьских беспорядков, потянулись к лагерю в третий раз, опасаясь за свою безопасность в городе, где постоянно возрастала враждебность к чужестранцам. Их, конечно, принимали, но на этот раз не так легко. Грегора Майнцского, золотого рыцаря и их покровителя предыдущие два раза, теперь нигде не было видно. Он сидел в своей хижине, оплакивая злонамеренные действия своих предводителей и уже не надеясь повернуть паломников на правильный курс. Видя, что он настолько увяз в трясине несчастья, что даже пренебрег возможностью сотворить немного добра, когда она, эта возможность, появилась буквально у его дверей, я не на шутку встревожился. Мы с остальными делали все, что могли, чтобы помочь устроиться новым потокам беженцев, но лично мне не хватало умения Грегора собирать большие группы людей, чтобы трудиться на совместное благо.
Провиант из Филеи закончился. Большинство беженцев приносили съестное с собой, но его не хватало, чтобы кормить армию. Отрядам фуражиров приходилось уходить с каждым разом все дальше и дальше, так как они успели опустошить все города и селения в радиусе двух дней пути. Отто оставался одним из вожаков таких отрядов, иногда даже силком тащил с собой своего брата. Их многодневные отлучки очень волновали Лилиану.
Мне по-прежнему не было доступа в Перу. Запертые ворота охранялись мрачными молчаливыми юнцами. Община полностью отгородилась от внешнего мира, и я даже не сумел выяснить, вернулся ли из Влахерны Самуил. Я понимал, что действовать нужно осторожно, и пытался передать весточку Джамиле, чтобы встретилась со мной где-нибудь, пусть даже нам пришлось бы разговаривать сквозь щель в стене, как Пираму и Фисбе.
[44] Я целыми днями ждал у ворот ответа на свои записки, но так и не дождался. Иногда меня сопровождал Отто. Понимая, что теперь Джамиля, скорее всего, не пойдет с армией в качестве проводника, когда в марте начнется поход в Святую землю, Отто решил убедить ее вернуться в нашу маленькую компанию хотя бы для того, чтобы побыть повитухой Лилианы. Его эгоизм почти подкупал и почти оправдывал мои собственные эгоистические порывы. Мы пытались хоть что-то вытянуть из охранников, стороживших ворота, пусть всего лишь сплетню, но они оказались такими молчаливыми, что даже на людей не походили. Я знал, Джамиля может о себе позаботиться, но мне казалось, будто она расплатилась своей свободой за воссоединение с общиной, которая приняла ее и тут же посадила под замок.
Приближался март, пилигримам не терпелось убраться из Константинополя. По лагерю поползли разные слухи, и ни один из них не способствовал укреплению духа. Поговаривали, будто с приходом марта армию бросят здесь, на берегу Босфора, а венецианцы сразу уплывут к себе домой. Говорили также, что предводители войска вернутся к первоначальному плану и сначала отправятся морем в Египет за деньгами и припасами, так что паломничество растянется еще на много месяцев, и армии придется еще раз перезимовать на берегу Леванта. По слухам, пилигримы и в этом случае должны будут расплатиться с венецианцами за то, что те отвезли их дальше, но даже если венецианцы не заберут себе всех трофеев, то это сделают бароны. Иногда люди шепотом сообщали друг другу, что, возможно, начнется прямой штурм неприступного святого Константинополя. Это вызывало больше ужаса, чем все другие слухи, вместе взятые.
Провианта становилось все меньше и меньше, рыцари начали с жадностью поглядывать на своих коней, да и ртов теперь приходилось кормить больше, так как поток бывших соотечественников по-прежнему не иссякал. Беженцы отрабатывали свое проживание, помогая собирать и грузить на корабли небольшие булыжники, которым предстояло стать балластом, а также снарядами для катапульт, когда корабли приблизятся к берегам Леванта.
Однако морякам не отдавали распоряжений готовить корабли к отплытию.
Меня тревожило, что такое важное совещание о том, что делать дальше, отложенное Бонифацием как раз в тот момент, когда определялся следующий шаг, так и не было созвано. Я старался ежедневно приглядывать и за Бонифацием, и за Дандоло, но каждый, видимо, выжидал, что первым сделает шаг другой или какая-то внешняя сила подскажет, как поступить. Тогда мне пришлось переключить свое внимание на епископов, которые абсолютно ничем не подкрепляли свою помпезную декларацию праведности. Они часами о чем-то совещались в шатре епископа Суассонского, но меня и близко туда не подпускали. Они ни с кем не говорили, ничего не делали. Тогда, в качестве меры предосторожности, я переключил свою энергию на распространение слухов. Постепенно, благодаря мне и моим помощникам-сплетникам (шлюхам, менестрелям, скучающим слугам), пилигримы узнали, что, еще когда армия находилась в Задаре, Папа категорически запретил нападать на Константинополь. Выходит, это нападение никак не могло быть запланировано заранее. Иначе (как утверждали слухи) священнослужители предприняли бы все возможные меры, чтобы предотвратить его.
А священники неожиданно куда-то все пропали.
— Ты обещал не вмешиваться, — напоминала мне Лилиана, в сотый раз делая вид, что это такая игра между нами. — А сам куда-то влезаешь. Из-за тебя нас всех тут перебьют. Лучше научи меня играть в шахматы или еще во что-нибудь.
Я по-прежнему не мог проникнуть в Перу. Дандоло, Бонифаций и знать (графы, бароны) начали встречаться с глазу на глаз (на этот раз действительно с глазу на глаз, не допуская на свои собрания ни церковников, ни даже туповатых лютнистов), и тогда по лагерю вновь распространились слухи о штурме Константинополя. Понимая, какой опасности они подвергнут тогда свои души, рядовые пилигримы глубоко встревожились, а церковники стали еще невидимее. Все терзались невыносимым чувством ожидания. Слухи о штурме даже проникли сквозь туман раскаяния, окутавший Грегора. Он все продолжал поститься и молиться, так что совсем усох, превратившись в какое-то усталое насекомое, поселившееся в одном из углов хижины.
К началу марта венецианцы ни разу не попытались притвориться, будто готовят корабли к отплытию, а последних латинян вытеснили из города, и наш лагерь раздулся до невероятных размеров. Иудейская община отреагировала на это тем, что насыпала битое стекло на верхний край оградительных стен в качестве дополнительной меры защиты. Официального заявления никто не сделал, но все знали, что будет война — да она, в общем-то, уже шла, ибо каждые несколько дней то отряду фуражиров, то отдаленному караулу приходилось отбиваться от греков. Греческие отряды были малочисленные, плохо вооруженные и не приносили своими действиями существенного вреда. Редко кто из воинов-пилигримов получал ранение, но каждое известие о новом нападении заставляло Лилиану трястись от страха.
