Что-то пошло не так: я был все еще жив.
Рыцарь что-то буркнул своему хозяину, тот что-то ответил. Последовал короткий разговор, из которого по сию пору не помню ни слова. Я продолжал прислушиваться, так и не придя в себя, и постепенно узнал ломбардский диалект, хорошо мне знакомый, хотя в ту минуту они могли бы с тем же успехом говорить на моем родном языке, который все равно казался бы мне тарабарщиной. С меня словно содрали шкуру: в голове стоял туман, мысли путались.
К тому времени, когда я с ужасом осознал, что не только не мертв, а совсем наоборот, жив и здоров, молодой рыцарь вновь обратил на меня свое внимание.
— Ты не убийца, — заявил он. — Ты самоубийца. Самоубийство — грех, и, клянусь святым Иоанном, я тебе в этом не помощник.
Я глупо вытаращился на него.
— Безмозглый осел, я только что пытался убить твоего хозяина и снова это сделаю!
Я с трудом поднялся, пошатываясь, подавляя в себе желание раскричаться, истерически расхохотаться. Занес дрожащей рукой пику, решив что на этот раз не дам маху и докажу шлюшьему выродку, что не шучу. У него не будет другого выхода, как сразить меня наповал.
Но время словно повернуло вспять. Рыцарь вновь схватил меня — теперь оба его огромных кулачища сомкнулись на моей правой руке — и без усилия отшвырнул. Не успел я удариться об пол, как моя пика была уже у него в руке. Юноша отбросил ее в сторону.
— Ты попятился, — заявил он. — Мы оба это видели. Ты специально это сделал, чтобы не поранить его светлость маркиза. Ты подстрекаешь меня убить тебя, но я не стану этого делать. И другие не станут.
Он крикнул, повернувшись к выходу: «Ричард!» — и на зов явился миловидный юноша с бесцветным пушком на щеках. Рыцарь отдал ему приказ, и Ричард, подойдя ко мне, деловито начал вязать мне руки спереди.
— Что ты делаешь? — ужаснулся я.
— Теперь ты мой пленник, — сообщил рыцарь так, словно мне крупно повезло. — И никаких глупостей я не потерплю.
Он перестал мне нравиться, но, непонятно почему, на его лице по-прежнему играли золотистые блики, словно это был его природный дар.
— Я злодей, — вырвался у меня протест. — Казни меня, идиот, окажи услугу миру.
Он неодобрительно поморщился и покачал головой. А потом сказал, словно любящий старший брат, пытающийся вразумить младшего:
— Судя по всему, ты грешник, а вовсе не злодей. Удел грешника — каяться.
Не может быть, чтобы все это происходило со мной наяву.
— Ты хочешь услышать мое покаяние? — слабеющим голосом промямлил я.
Рыцарь кивнул. Элегантный маркиз, наблюдавший за нами, видимо, находил происходящее забавным.
— Ты раскаешься в желании убить себя, — заявил рыцарь. — Не знаю, что за чернота в твоей душе довела тебя до такого отчаяния, но ты должен и в ней раскаяться.
— И тогда ты казнишь меня? — продолжал я упорствовать от безысходности.
Маркиз рассмеялся, рыцарь — нет. Вероятно, у него напрочь отсутствовало то, что хотя бы отдаленно напоминало чувство юмора. Он был — теперь это стало очевидно — германцем.
При других обстоятельствах я бы не остался безучастным, позволив какому-то мальчишке связывать мне руки узлами, с которыми справился бы теленок, решивший удрать с привязи. Но я только что бросился в объятия смерти, а она швырнула меня обратно. Потрясение было слишком велико. Поэтому, когда парень потянул за веревку, я покорно поднялся. И только потом, словно припомнив смутно что-то о каком-то долге, я сделал попытку вырваться.
— Свяжи ему запястья, но не слишком усердствуй, — велел рыцарь юнцу. — Взгляните на его руки. Думаю, он музыкант.
От испуга я перестал дергаться и, выйдя за юношей из шатра, глупо заморгал на ярком венецианском солнце, чуть подернутом дымкой.
2
Пленный — все равно что мертвец, поскольку лишен семьи и друзей.
Ричард Львиное Сердце. Песнь из тюрьмы
Мы втроем плелись почти целую милю по лагерю. Песок под ногами был мягкий, совсем как пудра. В этот месяц часто шли дожди, но последние два-три дня выдались сухие. Запах костров вызывал в моем животе громкое урчание. Я почти не ел несколько дней, готовясь к величайшему (а теперь, оглядываясь на прошлое, смехотворному) событию, поэтому едва переставлял ноги от слабости. Смесь языков и диалектов превратила лагерь в Вавилонскую башню, хотя к этому времени большинство из них слилось в некий французский говор, на котором умели объясняться почти все. Очень похожие друг на друга по ритму и интонациям французский, окситанский, гасконский, пьемонтский, провансальский были мне знакомы. Но также попадались и языки, которых я пока не знал, а кроме того, венецианский диалект и, временами, официальный — латинский. Тихий низкий гул разговоров прерывался громкими голосами, звонкими, как колокольчик, или басовитыми, подающими команды.
Я ни на что не обращал внимания, но знал, что происходит: проведя несколько месяцев на песчаном острове, изнывающем от летней жары, вся армия пилигримов-христиан готовилась отправиться морем к Святой земле. В лагере закипела жизнь, все радовались, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Завтра палатки разберут и сложат в трюмы кораблей, поджидающих в лагуне, а на следующее утро, если будет попутный ветер, они все отправятся в плавание, чтобы исполнить волю Божью. У меня почему-то возникло неприятное подозрение, что мне суждено быть среди них. Ни о чем другом я больше думать не мог, скованный ужасом от того, что выжил. Туман в голове до сих пор не рассеялся, словно меня пробудили от глубокого сна, и я, окончательно не проснувшись, ничего другого не хотел, кроме как вновь погрузиться в дремоту, теперь уже навсегда.
Одно обстоятельство все-таки не осталось мною незамеченным: пока мы шли, десятки воинов, а может, даже и сотни узнавали моего поработителя, приветствовали его, кланялись или салютовали. В ответ он кивал и улыбался, и маленькая щербинка меж двух передних зубов вовсе его не портила, а даже, наоборот, делала еще привлекательнее. Рыцарь не скупился на добрые слова и, видимо, знал по именам чуть ли не половину войска.
Наконец мы достигли той части лагеря, где в роскошных, хотя и не украшенных шатрах обитали выходцы из Германской империи — во всяком случае, я так решил, когда мне в уши ударил гортанный незнакомый язык. Здесь моего поработителя приветствовали с таким почтением, словно он был барон. Рыцарь величественным жестом откинул полог шатра и на том же самом ломбардском диалекте итальянского (чтобы я мог его понять) приказал оруженосцу привязать меня веревкой за одну руку к центральному шесту.
Шатер был просторный. По обеим сторонам центральные окна оставили не зашторенными, отчего создавалось впечатление открытого пространства. Еще один молодой блондин (прилично одетый) и какая-то красотка (в плотно облегающем льняном одеянии) суетились в рассеянном свете, складывая вещи и распихивая их по сундукам и котомкам. Тут же находился и слуга постарше. Все они испуганно замерли при нашем появлении.
