Когда я дошел до сектора германцев, то сразу увидел красно-белый шатер Грегора, но издали он казался мне пустым. Я приблизился к нему с задней стороны, прижал ухо к матерчатой стенке и ничего не услышал. Двигаясь осторожно, бочком, на слабых ногах, завернул за угол, сунул голову внутрь и… пусто. Ричардусы, должно быть, занимались лошадьми. Несколько германских пехотинцев как-то странно посмотрели на меня, но только потому, что я был весь мокрый: половина войска знала меня как мелкую сошку с «Венеры». Я сделал вид, будто мне здесь самое место, и больше никто не обращал на меня внимания — у них были более важные дела.
В шатре стояли три деревянных сундука. Они были не заперты и ждали, когда их распакуют. Я попытался вспомнить, в каком сундуке что хранится. Полтора месяца назад, в свой первый день в качестве пленника Грегора, я мало что соображал, погруженный в собственные беды, и совершенно не видел, что творилось вокруг. Зато теперь я узнал сундук, в котором перевозили алтарь, и второй сундук, побольше, где хранились скатанные тюфяки. А вот и третий — маленький, самый красивый. В него должны были уложить самые важные для Грегора вещи, которые он хотел бы иметь под рукой, например печать Бонифация. Этот третий сундук стоял на алтарном сундуке и уже был открыт. Я поспешил к нему, собираясь перерыть все сверху донизу.
Обыск не понадобился. Сверху лежал деревянный диск с восковым отпечатком. Я схватил его и чуть было не сунул в мокрую рубаху, но тут же передумал и повернулся, собираясь уйти.
На пороге стоял молодой Ричард и пялился на меня, открыв рот. Проклятье!
— Что у тебя с глазами? — спросил он, так как мы не виделись после моей драки с матросами.
— Чур ты меня не видел. Сколько возьмешь за молчание?
Мальчишке польстило, что его пытаются подкупить.
— И как долго мне молчать?
— Пока не знаю, — ответил я. — Думаю, вернусь позже, но даже тогда ты не должен говорить, что видел меня сейчас. Назови цену.
— Да тебе денег не хватит расплатиться со мной! — рассмеялся юнец. — К тому же я все равно связан словом чести и несу ответ перед хозяином Грегором.
— Парень, я говорю тебе правду: я действую в интересах Грегора.
— Ну и как же ты действуешь?
— Этого не могу тебе сказать, — ответил я, увиливая от прямого ответа, потому что сам пока его не знал. — Но верь мне. Я пекусь о душе Грегора. Скажу больше: действую в интересах Святого отца.
Юноша округлил глаза. Он был примерным сыном церкви, пусть даже пока в данном путешествии его больше всего интересовала задница Лилианы. Нужно взять на заметку.
— Да, парень, — продолжал я. — Прошу тебя не испортить дело. Обещаю, наступит время и ты будешь гордиться, что помогал мне. Значит, так: меня здесь не было. Если хватятся какой-то пропажи, то ты ничего об этом не знаешь. Если вдруг кто-то захочет узнать, чьи это мокрые следы остались на полу, скажешь, что нечаянно забрел в грязь и эти следы твои. Если все-таки угодишь в серьезную переделку, тогда можешь меня выдать — не хочу, чтобы ты кончил на дыбе, да и его святейшеству это не понравилось бы. Во всех других случаях держи язык за зубами. Понятно?
Стать частью благочестивого заговора в союзе с Папой оказалось еще более заманчивым, чем просто быть подкупленным. Ричард закивал со страхом и благоговением.
— Не хочешь переодеться в сухое? — Теперь он стремился помочь. — Моя парадная форма должна тебе подойти, ее сшили на вырост.
Через несколько минут я был облачен в сухую белую тунику с семейным гербом Грегора на груди.
Предводитель войска, кумир Грегора и его тесть, маркиз Бонифаций Монферрат до сих пор не присоединился к войску после своего таинственного исчезновения за день до отплытия. Его заместителем был молодой добродетельный граф Балдуин Фландрский. О счастливом браке Балдуина слагали песни: жена ожидала его в Святой земле, он был единственным вельможей, который ни разу не позвал в свою каюту какую-нибудь простолюдинку. Он также отличался от всех графов своей пресловутой набожностью. Нет, право, Балдуин был идеальным вожаком крестоносцев. Но в отсутствие Бонифация, особенно здесь и сейчас, фактическим главой кампании стал венецианский дож. Обо всем этом я узнал из разговоров на «Венере». И сейчас смекнул, что если где и состоится совещание с прибывшим посланником Папы, то не иначе как в шатре Дандоло. Скромному темноволосому человеку в одежде оруженосца не пришлось прибегать к ухищрениям, чтобы примоститься у бокового хода, за спинами собравшихся.
Совещание проходило в тесном кругу: десятка два вельмож, несколько слуг и оруженосцев. Тут же присутствовало духовенство, включая Конрада, епископа Хальберштадтского, вид у которого был несчастный. Чтобы не попасться ему на глаза, я держался в тени, где несколько изумленных саламандр пытались понять, что из себя представляет шатер. Тут же присутствовал некий молодой человек, скорее всего это был Балдуин Фландрский. Рядом с выступавшим восседал Энрико Дандоло, венецианский дож — слепой, старый, разряженный, но все еще сильный и твердый человек. Дандоло еще в первый раз, перед отплытием, вызвал во мне симпатию. Сейчас я стал его тайным противником, но при иных обстоятельствах, думаю, мы бы понравились друг другу.
Во-первых, мне было известно, что он любил хорошую музыку, она стала его единственным утешением после потери зрения. В Венеции музыка доносилась из его дворца почти постоянно, а во время похода более амбициозные музыканты, чем я, соперничали за честь играть на его галере, где (по слухам) он желал слушать нежные мелодии день и ночь.
Когда я вошел, речь держал внушительного вида незнакомец. Спереди на его длинной красной тунике была эмблема в виде перекрещенных ключей. Судя по всему это был Пьетро Капуано, посланник Папы. Выглядел он усталым. Скажу больше, при такой орлиной внешности он выглядел очень… робким.
— В Венеции вы согласились, что мы так поступим, — сказал Дандоло, сверкнув незрячими глазами. — Вы говорили от имени Святого отца и не выразили протеста против предстоящего похода на Задар. И теперь у вас нет ни малейшего права отрекаться от своих слов или заявлять, что от них отрекся его святейшество.
У меня словно камень с души свалился: если Папа запрещал своей собственной армии нападать на город, то очевидно, что армия не может не подчиниться. Значит, у флота не будет другого выбора, кроме как продолжить курс на Египет еще до наступления зимы, и проблема с моей принцессой быстро разрешится.
Капуано пробормотал что-то нечленораздельное и взял в руки свиток.
— Слово его святейшества неоспоримо. И в этом послании он выразился абсолютно недвусмысленно. Я снова зачитаю его, господин. — Он развернул свиток, поднес к глазам дрожащими от гнева руками и зачитал на латыни: — «Обращаюсь к графам, баронам и другим крестоносцам без приветствия. Я, Папа Иннокентий Третий, отец Христианской церкви, строго запрещаю всем, кто слышит или читает это послание, вторгаться на земли других христиан, если только они не препятствуют осуществлению вашего паломничества. Всякий, кто поднимет оружие против католиков Задара по любой причине, кроме самообороны, будет отлучен от церкви, лишится всех папских индульгенций, включая отпущение грехов. Если вы погибнете, совершая насилие против католиков, гореть вашим душам в вечном огне».
