— Я подумала, что если войду к Бонифацию в доверие, то смогу узнать, как Папа отреагировал на решение паломников идти на Византию, — ответила она, как мы договаривались. Потом Лилиана мотнула головой в мою сторону. — Он тоже там шпионит, только он вечно все портит.
Грегор и Отто переглянулись. Поверили. Всегда нужно сдобрить ложь частичкой правды для большей достоверности: я ведь действительно имею обыкновение все портить.
— Тогда, ради бога, не рассказывай нам, что говорит Папа, — приказал Отто. — Мы пойдем туда, даже если Папа запретит…
— Нет, не пойдем, — заявил Грегор.
— Сам знаешь, что пойдем! Мы пришли в Задар без его согласия, мы и туда отправимся без его согласия. Мне тоже это не нравится, но у нас нет выбора! — Он повернулся к Лилиане. — Вот поэтому тебе не следует ничего нам говорить: если Грегор узнает, что мы нарушаем волю его святейшества, он будет всю дорогу дуться.
— Что ж, как хотите, — сказала Лилиана, небрежно пожав плечом. — Больше туда не пойду. Все равно пестик Бонифация слишком велик для моей ступки — один-два раза потерпеть можно, но мне бы не хотелось каждый день заниматься этим делом.
Отто метнул в нее злобный взгляд.
— Не разговаривай, как потаскуха, — сказал он.
— А я и есть потаскуха, — ответила она, как отрезала.
Отто замахнулся, и мне на секунду показалось, что он сейчас ее ударит. Грегор сделал шаг вперед, становясь между ними, но Отто отпихнул брата локтем и стукнул ладонью по дверной раме с такой силой, что затряслась вся стена. Потом он грубо оттолкнул Лилиану в сторону и бросился вниз по ступеням в темноту.
— Хочет жениться на мне, а не может, — словно извиняясь за поведение Отто, сказала Лилиана. — Пошли, бритт, — продолжила она, исчерпав последние силы для более изобретательного хода. — Захвати одеяло. Меня едва хватит еще на одного, а ты самый маленький из всех.
Я никогда не был близок с Лилианой. Любой предлог, который она могла выдумать, чтобы удалиться со мной на пару, был бы ложью, но именно этот мне особенно не понравился. Когда я начал подниматься, Джамиля тихо хмыкнула, и я даже не посмел взглянуть в ее сторону.
Отто, рассердившись, обычно убегал в конюшню, поэтому мы туда не пошли. Мы отправились на крышу и улеглись рядышком на одеяло, чтобы нас приняли за прелюбодеев, в случае если кто решит нас искать.
Я лежал на правом боку (левая рука по-прежнему была на перевязи) и не мог крепко прижать Лилиану к себе, но мое тело ее касалось. Я притворно понюхал ее ключицу, как это делал Бонифаций, и Лилиана устало рассмеялась.
— Вкусно, — сказал я с плохим германским акцентом. От нее пахло желанием. — Дело кончится тем, что мне захочется залезть к тебе под юбку, — предупредил я, как бы небрежно извиняясь.
— Не принимаю это на свой счет, — сказала она, зевнув мне в лицо. — Ну, что будем делать?
— Превратим Джамилю в убедительную генуэзскую шлюху.
— Я имела в виду другое. Что мы будем делать с тем, что Бонифаций велел своим людям взять след египтян?
Я покачал головой.
— Они убежали два месяца назад, прихватив с собой достаточно денег. К этому времени они уже благополучно добрались до Египта. Только не говори ничего об этом Джамиле, иначе она всполошится, что якобы подвергла людей опасности, и снова убежит.
— Этого мы не допустим, — сказала Лилиана. — Тогда тебе не для чего будет жить.
Я почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Вообще-то лучше никому не говорить, — сказал я. — Отто чересчур порывист, а Грегор, возможно, сочтет своим долгом сообщить вождю, что мы затеяли с ним игру.
— Сомневаюсь, — сказала Лилиана. — Мне кажется, он начинает здорово разочаровываться в своем вожде.
— Все-таки не слишком здорово, — упорствовал я. — Раз он по-прежнему воин армии Бонифация.
25
В Задаре стоял разгар зимы. Мы не ожидали такой мягкой погоды; большинству из нас казалось, что наступила ранняя весна. По британским меркам была такая теплынь, что я все время забывал, какое сейчас время года, и без конца спорил с Джамилей, не пора ли снимать шину с моей руки. Грегор и Отто убивали время, охраняя вельмож на охоте и пикниках, что давало им прекрасную возможность притаскивать в дом кабанчиков, зайцев, кроликов, бобров и различных представителей оленьего племени. Джамиля не решалась есть это мясо, называя его иудейским словом, которое она переводила как «запрещено». Точно так же она не решалась попробовать и моллюсков, которых здесь было изобилие. Ей надоело питаться одними кальмарами, однако винить тут было некого, кроме себя самой — ну и, разумеется, Иеговы.
Не довольствуясь одними только итальянскими напевами, которые мне приходилось исполнять у Дандоло или Бонифация, я часами практиковался в игре на лютне и предложил научить Джамилю самому красивому языку на земле в обмен на ее уроки. Она научилась нескольким фразам, а вскоре и я уже бормотал детские стишки на смеси иудейско-арабского и даже на греческом. Бонифаций считал меня олухом, но ему нравилось мое исполнение, и он предложил мне место у себя в доме, если захочу постоянной работы, которая включала бы и беготню с поручениями, и сбор хвороста (я отказался). Он даже подарил мне старую рубаху, красную с белым, в каких ходили его слуги. Я был рад возможности бывать у него в доме, но меня уже тошнило от «Календы мая», излишне захваленной мелодии кругового танца, которая была в чести и у него, и почти у всей армии. Больше всего, однако, меня беспокоило, что епископ Конрад — давнишний приятель Бонифация — может предупредить маркиза, что его лютнист не так прост, как кажется на первый взгляд. Этого пока не случилось; вероятно, от перспективы оказать кому-то услугу у Конрада начиналась чесотка.
Лилиана продолжала навещать Бонифация, делясь с ним под хохот сплетнями о бесполезной генуэзской шлюхе, выдававшей себя за египетскую принцессу. Отто, примирившийся с необходимостью делиться ею с четырьмя мужчинами в доме, почуял соперника сверх программы и чуть с ума не сошел от ревности. Из-за этого мы все страдали: редко найдется более неприятная компания, чем озабоченный юнец, который ждет, когда его возлюбленная вернется с тайного свидания с кем-то, кто выше его по положению.
В конце концов я сошелся с Лилианой. Упоминаю здесь об этом только потому, что в самый критический момент понял, как отчаянно хочу, чтобы этот самый критический момент у меня настал с кем-то другим. Лилиана, разумеется, давно догадывалась обо всем и очаровательно посочувствовала мне, а заодно и посмеялась, посоветовав откровенно поговорить с Джамилей и посмотреть, что будет.
Я не смог. Отчасти из-за чувства вины и горя, душивших меня, стоило только вспомнить другую женщину, которую когда-то любил. Отчасти из-за самой Джамили. Я надоедал ей своей болтовней о музыке, языках или философии, но до смешного робел и терял дар речи, если появлялась возможность поговорить на личные темы. Это случалось не часто: когда семеро живут в одной комнате, приватность — большая редкость. Но в большей степени меня останавливало нежелание воспользоваться ее зависимостью от меня. По зрелому размышлению, думать так было наивно и нахально с моей стороны. Только беда в том, что это самое зрелое размышление приходит к тебе слишком поздно, когда надобность в нем уже отпала.
