— Они не хотят завоевывать вас. Они всего лишь хотят сместить узурпатора и поставить на его место царевича Алексея.
Самуил посмотрел на меня так, словно я молол чепуху.
— Узурпатора? Ты имеешь в виду императора Алексея? Кто такой царевич Алексей? И если уж на то пошло, кто ты такой?
— Я с Грегором Майнцским. Иду туда, куда он идет. А он идет туда, куда держит путь армия. Армия явилась сюда потому, что хочет вернуть трон полноправному правителю империи (по крайней мере, так говорят) — царевичу Алексею, сыну Исаака Ангела.
Самуил в ужасе повторил мои слова старикам, и те растерянно затоптались на месте.
— Мы считаем, что никакого полноправного правителя нет. Все эти перевороты просто смехотворны, — сообщил он мне. — В стране нестабильность. Это плохо сказывается на торговле, на нас. Здесь вообще необычное место — очень много народностей собрались вместе и вместе трудятся. А проблемы создают жадные и глупые правители. Нам не нужен еще один переворот. Дела складываются не лучшим образом и без вмешательства так называемых пилигримов.
— Я не пилигрим. Видишь? Никакого креста на моей спине нет.
Самуил смерил меня долгим взглядом, а потом произнес:
— Интересный ты человек.
Старуха что-то сказала, потом подняла с пола котомку и с нарочитым вызовом принялась вынимать оттуда вещи прямо перед нами. Самуил поморщился, после чего пояснил:
— Когда вы закончите битву за Галатскую башню, мы пошлем за Джамилей в шатер Грегора Майнцского. Ее бабушка только что поклялась, что с места не сдвинется, поэтому мне тоже придется остаться здесь, с ней.
— Это безопасно? — спросил я.
— А что сегодня можно считать безопасным? — прозвучало в ответ.
— Вы будете осторожны, когда пошлете за ней гонца? — Мне не хотелось объяснять, почему так важна осторожность.
— Мы иудеи, — сказал Самуил. — Осторожность у нас в крови.
Я кивнул, поднялся и направился к двери.
— То, как ты поступил, — это мицвах! — прокричал вслед мне Самуил. — Постараюсь, чтобы они это поняли.
Не оглядываясь, я поднял руку в знак признательности, а сам ломал голову, что такое «мицвах».
В тот вечер воины армии пилигримов заснули пьяные и счастливые, что на следующий день, рано утром, они без усилий возьмут Галатскую башню и на том все сражение закончится. Французский патруль, дежуривший у бухты, удивился, насколько возросло движение на переправе. Но все лодки были не военные, с двумя или тремя работниками на борту — торговые баржи, рыбацкие суда, грузовые корабли, перевозящие хворост. Нарушать привычную жизнь города не хотелось — это могло настроить его жителей против «дела». Поэтому судам позволили беспрепятственно передвигаться. Наступила ночь, а они все еще продолжали сновать.
Вот так и оказалось, что с началом рассвета тысячи тяжеловооруженных византийских воинов, переодевшихся торговцами, рыбаками и сборщиками хвороста, проникли через ворота в Галатскую башню.
34
Франки, пьяные и довольные, крепко спали. Им нужно было хорошо выспаться перед завтрашним боем за башню, которая, как все они полагали, охранялась немногочисленными силами. Я сам, зная не больше их, играл им колыбельные («Ликую при виде господина на его боевом коне, одетого в броню. Он ведет своих людей на битву, и его храбрость заполняет их сердца». И прочую муру в том же духе). Весь вечер я провел как на иголках: то успокаивался, то взвивался как ужаленный, испытывая и удовлетворение, и тоску. Завтра потеряю Джамилю, отдам ее тем чужакам в Пере. Но это будет моим лучшим достижением — единственным целиком добродетельным поступком — за всю мою жизнь.
И все же я бы с радостью поменял вечность в раю за возможность не делать этого.
На рассвете оруженосцы засунули Грегора в доспехи. Армия упустила свой шанс схватить императора, но если атака на башню окажется успешной и цепь опустят, то флот войдет в бухту, в которую до сих пор не заходил ни один флот захватчиков. Этого будет достаточно, чтобы заставить город, если не его правителя, капитулировать без дальнейшего кровопролития. Я слышал, как Грегор бормотал себе под нос, что если сейчас он и прольет какую-то кровь, то с единственной целью — предотвратить дальнейшее кровопролитие. Чем решительнее они будут действовать сегодня, тем скорее свершится все остальное, что должно последовать, и, быть может, им еще удастся оказаться в Иерусалиме с наступлением осени.
Пойду ли я с ними? Я решил, что нет. Придется мне вернуться в Англию (правда, неизвестно как) и выполнить свои первоначальные клятвы. Когда англичане завоевали мое королевство, погибли тысячи людей. Я должен был отплатить за них за всех теперь, когда мое обещание насчет Джамили, считай, выполнено. А то за последнее время моя потребность покончить с жизнью почему-то иссякла. Можно было рассмотреть и другой ход событий, но англичанин должен умереть. Что еще мне оставалось делать, как только эта пустяковая битва кончится?
Канун праздника святого Пантена,
6 июля 1203 года
Здесь опишу то, что редко описывается, — подробности битвы глазами одного человека. Большинство тех, кто не сторонится боя, а лезет на рожон, не берутся за перо, чтобы описать происходящее, но я постараюсь, чтобы чернила не высохли, пока идет мой рассказ.
Бритт помогал Отто устроить Самму на склоне рядом с шатром, в котором мы провели ночь, — одном из многочисленных шатров, что бросил в спешке узурпатор. Венецианцы находились на борту галер, крепили к палубам метательные орудия, заряжали катапульты камнями. Ричардусы проверяли подпруги Саммы.
Так как это моя первая запись о вооруженном столкновении и мне хочется подчеркнуть, насколько я пилигрим во всех отношениях, привожу здесь символизм своего оружия, молитву, которую произношу про себя каждый раз, когда готовлюсь к бою: наголенники на моих ногах не дают мне сбиться с праведной дороги святой веры (поэтому меня беспокоит, что многие германцы из пехоты сражаются без ножных лат). Моя кольчуга помогает мне устоять перед искушением. Мой шлем напоминает о страхе, как бы не опозориться. Самое для меня важное, разумеется, — это мой меч, Десница Николая, напоминающий по форме крест, на котором наш Спаситель принес свою жертву. В его эфесе хранится самая большая моя драгоценность — лоскуток одежды Иоанна Крестителя. Под конец я беру в руки щит, из-за которого Отто вечно надо мной посмеивается. Он предпочитает щит более нового стиля, введенного мессиром Бонифацием: слегка удлиненный по сравнению с тем, к которому я привык еще с детства. Впрочем, вернусь к главному.
Я как раз собирался сесть на лошадь, а Отто с бриттом затеяли какую-то глупую перебранку, когда нас прервал вопль удивления. Ворота Галатской башни распахнулись, и оттуда вылетели длинноволосые люди с дикими глазами в каких-то странных доспехах в виде юбок. Они держали наготове копья, боевые топоры, мечи и луки. Это была варяжская гвардия, подкрепленная несколькими тысячами рекрутов из греческой армии. Они обрушились на нас с такой неукротимой яростью, что большинство рыцарей-пилигримов, облаченных лишь в половину доспехов, не успели сесть на лошадей. Невооруженные воины и слуги мгновенно разбежались. Мы располагались на краю лагеря, в реденьком лесочке. Я увидел, как бритт, подбежав к дереву, вскарабкался на него с быстротой перепуганной кошки.
