— Кофе из Аравии. Турки называют кофейные ягоды плодом страсти. — Он почесал затылок и снова зевнул. — Но я считаю, что дело не в кофе. — Он поднял флакон, и мы вгляделись в его темную глубину. — Зерна поджаривают, растирают в ступе, заливают кипящей водой и настаивают. Я сварил его дома. — Он откупорил бутылочку, и в нос мне ударил аромат с привкусом дыма и жженых каштанов. Я вспомнил его, поскольку именно он и был тогда в его спальне. Наконец-то!
Синьор Ферреро наполнил чашку густым черным кофе и бросил в нее сморщенную пуговку.
— Пусть размягчается, пока мы готовим сироп. Кофе горчит, а эта добавка еще усугубляет горечь.
— Это сушеный гриб? Аманита?
— Прекрати! Это мескал
[41] из Нового Света — растение, которое называют священным кактусом. Его воздействие сходно с тем, что оказывает на человека вино, но от слишком большой дозы можно заболеть. Поэтому пользоваться им надо очень расчетливо.
Старший повар смешал в кастрюльке воду и тростниковый сахар и грел, пока не получился сироп, который затем он влил в кофе. Вилкой раздавил размякший мескал, встряхнул смесь, перелил во флягу и заткнул пробкой. Флягу же протянул мне со словами:
— Перед тем как выпить, встряхни и, пожалуйста, сделай только один небольшой глоток.
Я не мог поверить.
— И все?
— А чего ты ожидал? Суфле?
Я поднял флягу и посмотрел на свет. Частицы расплющенного кактуса еще не осели и плавали в кофе словно волшебная пыль.
— Не хочу, чтобы ты подумал, будто я тебя обманываю, — продолжал синьор Ферреро. — Объяснюсь. Я знаю, ты считаешь, что этот напиток возбудит любовь. Ничего подобного не случится.
— Но это же любовное зелье.
— Нет. Всего лишь смесь наркотических снадобий. Ты испытаешь странные ощущения, но они будут ненастоящими и временными. Постарайся понять: любовь — это полная искренность и глубокое доверие людей друг к другу. Она приходит со временем. Этот наркотик никого не заставит полюбить тебя. А ты, если примешь слишком много, почувствуешь себя нехорошо. Небольшая порция способна усилить желание, но только в том случае, если влюбленных уже тянет друг к другу. Напиток ничего не создает — он обостряет уже существующее.
«Любовный напиток или афродизиак, — думал я. — Не все ли равно, какие говорить слова?» Я представил, как страсть овладевает мной и Франческой.
— Этого достаточно для двоих?
— Хватит на целую толпу. Маленький глоток — вот все, что требуется. А теперь спокойной ночи. — Он, неуклюже ступая, направился к задней двери, не прекращая бормотать: — Полночи сна псу под хвост из-за каких-то глупостей.
Я взглянул на темную флягу. Вполне довольно, чтобы попробовать. Энергично встряхнул бутыль, выдернул пробку и лизнул содержимое. Как и предупреждал синьор Ферреро, напиток имел горьковатый вкус, но нельзя сказать, что он показался мне неприятным. Я запрокинул голову и щедро глотнул.
И в ту же секунду меня охватила паника, словно я случайно проглотил отраву. Я убеждал себя, что это любовный напиток, и тем не менее… Не мог ли тот гриб быть аманитой? Зачем он это сделал? Преподал мне урок? Не следует ли извергнуть все это обратно? Нет, синьор Ферреро не стал бы никого травить. Я приложил к груди ладонь, чтобы успокоить биение сердца, и заставил себя глубоко вдохнуть. Затем заткнул флягу, залез на стол у задней двери и спрятал свою добычу за выступ над косяком. Спрыгнул и оглядел косяк с разных точек кухни, проверяя, надежно ли спрятано мое сокровище. Я тянул шею, заглядывая за притолоку, когда почувствовал, что онемели губы. В груди разлился жар, а ноги, наоборот, сковал холод. Послышался звук — словно что-то громко вибрировало, — но вскоре я понял, что он идет словно из-под кожи.
Закружилась голова. Комната покачнулась. Жар из груди опустился в живот, и во рту появился кислый привкус. Тошнота поразила точно кувалда, и я, застонав, согнулся пополам. Закрыл глаза, мир в голове завертелся. «Черт, — подумал я, — он все-таки меня отравил». Мысли смешались. Я давился, надеясь, что черная отрава извергнется изо рта. Давился снова, но ничего не получалось. Лег на каменный пол и заплакал. Не знаю, сколько времени я провел в таком положении.
Тошнота утихла так же внезапно, как и накатила, и ее сменило ощущение необыкновенной ясности мысли. Я поднялся, чувствуя крепнущие во мне силы. Вибрирующий звук исчез, зато я услышал топот бегущего по полу муравья. Затем меня оглушил запах варящегося сиропа, я ощутил на языке сахар и проглотил сладкую слюну. Вкус превратился в плеск разрезаемой веслом волны, затем в свежий аромат сельдерея и тимьяна. Я взглянул на морковку и заметил, как она растет — зелень окутала меня словно густые джунгли, щекоча лицо.
От запаха говядины в горшке на огне у меня проснулся голод, но стоило подняться на ноги, как кухня перевернулась и я повалился на спину. Встал на четвереньки и, падая то на один, то на другой бок и мечтая только об одном — как бы поскорее добраться до своего матраса, пополз к лестнице в людскую спальню. Но кухня настолько увеличилась в размерах, что преодолеть это расстояние казалось совершенно немыслимым. Чьими-то чужими глазами я видел, что ползу, но никуда не продвигаюсь. Вдруг неожиданно моя рука натолкнулась на первую ступень, и я решил, что лестница сама приблизилась ко мне.
Подтянувшись на локтях, я забрался на ступеньку, но не чувствовал под собой камень. А когда решил убедиться, там ли он, где ему положено быть, понял, что это не холодный камень, а нечто теплое и живое, серо-сизое и янтарное, гудящее и пульсирующее, словно дышащее. Я погрузился в розовое и сам превратился в янтарь. Не представляю, сколько времени я провел на той ступени — то ли секунды, то ли дни.
Потом я лежал на своем соломенном матрасе и смотрел на квадратик звездного неба в высоком окне и луну в лимонной кожуре. Чувствовал, что могу подняться в воздух и вылететь в окно, но довольствовался тем, что созерцал звезды. Каким-то образом я уже витал среди них. Было, наверное, очень поздно, но спать не хотелось. Я с восторгом несся сквозь Вселенную и благословлял старшего повара, который был ко мне так добр, и Марко, тоже доброго ко мне, только на свой испорченный лад, и тихого, милого Доминго, ставшего мне братом. Я даже испытал симпатию к Джузеппе, этому жалкому, несчастному пьянице. Я любил свой матрас и, конечно, Бернардо, храпящих в спальне слуг и вообще всех слуг Венеции. Любил жизнь во всех ее проявлениях. Мой одурманенный наркотиком мозг твердил: «Господи, я люблю всех на свете!» Это было явное действие любовного напитка.
Из уголка окна, словно сквозь пелену, на меня смотрели глаза Франчески. Она улыбнулась мне, как всегда, озорно и обворожительно, и в ее светлых волосах поблескивали звезды. Я хотел ее позвать, но у меня не было голоса. Вдыхал ее благоухание и представлял, какой я ей устрою в ночь нашей свадьбы знойный праздник.
Буду кормить сырыми устрицами и смотреть, как они проскальзывают у нее между губ. Мы отведаем спелых фиников и сочных, влажных от росы вишен. Я предложу ей пирожные и молоко с медом, кроваво-красные апельсины, уже очищенные, и обнаженные до самой сердцевины артишоки. Я вскрою панцирь омара и буду медленно-медленно давать ей нежные кусочки мяса. Ароматы смешаются и умножатся, а затем мягко взорвутся в каждом из нас. Я хотел верить, что все это возможно.
