Служащий на почте его узнал, и ему без всяких затруднений было выдано очередное письмо от супруги.
«…Я только что узнала от Валентины де Сен-При, – писала Арника, – что Жюльюс тоже в Риме, приглашен на какой-то конгресс. Как мне радостно думать, что ты можешь с ним там повстречаться! К сожалению, адрес его Валентина мне дать не смогла. Ей кажется, он поселится в «Гранд-Отеле», но она не уверена. Знает только, что утром в четверг его должны принимать в Ватикане: он писал кардиналу Пацци и через него просил аудиенции. Он проезжал через Милан, где видел Антима, который живет очень плохо, потому что не получил обещанного от Церкви в связи с его делом; поэтому Жюльюс хочет видеть Святейшего Отца и у него искать справедливости: ясно, что папа об этом еще ничего не знает. Он расскажет ему о своем визите, а ты можешь объяснить ему, в чем дело.
Я надеюсь, ты остерегаешься от дурного воздуха и не слишком себя утомляешь. Гастон заходит ко мне ежедневно; нам очень тебя не хватает. Как я буду рада, когда ты нас известишь о своем возвращении…» – и прочее.
На четвертой странице были наискось нацарапаны карандашом несколько слов от Блафаффаса:
«Если поедешь в Неаполь, справься там, как они делают дырки в макаронах. Я на пути к новому изобретению».
Радость наполнила сердце Амедея звонким трубным звуком, но к ней примешалось некоторое смятение: четверг, день аудиенции, был именно сегодняшний день. Он не решался сдавать белье в стирку, а оно у него кончалось: во всяком случае, он боялся, что его не хватит. Сегодня с утра он надел вчерашний воротничок, но как только узнал, что может встретиться с Жюльюсом, как воротничок ему стал сразу казаться недостаточно свежим. Это омрачало радость грядущей встречи. Нечего было и думать еще раз зайти на виа деи Векьерелли, если он хотел встретить свояка при выходе с аудиенции (это его смущало не так, как визит в «Гранд-Отель»). Он не забыл по крайней мере подвернуть манжеты, а воротничок скрыл под шарфом – от этого еще была и та польза, что не так видно прыщ на подбородке.
Но что ему в этих безделицах? Главное, что Лилиссуар от письма жены почувствовал несказанную бодрость, и ожидание встречи с кем-то из своих, из прошлой жизни, вдруг поставило на место кошмары, взлелеянные воображением странника. Аббат Каве, Карола, кардинал – это все витало перед ним как во сне, вдруг прерванном пением петуха. Ну зачем он уехал из По? Какой был смысл в этой нелепой сказке, разрушившей его блаженство? Черт побери! В Риме есть папа; через несколько минут Жюльюс сможет заявить: я его видел! Папа есть, и этого достаточно. Да попустит ли Бог эту чудовищную подмену, в которую он, Лилиссуар, ни за что бы сам не поверил, если бы не горделивое нелепое желание сыграть какую-то роль в этом деле?
Амедей торопливо трусил по улице; он еле удерживался, чтобы не побежать. Наконец он вновь осмелел, а кругом него все опять обретало надежный вес, меру, подобающие пропорции и правдоподобное существование. Соломенную шляпу он держал в руке; подойдя к собору, он исполнился такого высокого упоения, что принялся ходить вокруг правого фонтана, останавливался, орошая лицо брызгами его струй, относимыми ветром, и улыбался радуге.
Вдруг он остановился. Кто это там сидел, совсем рядом, на цоколе четвертой колонны – уж не Жюльюс ли? Амедей с трудом его узнавал: одет граф был, правда, вполне прилично, но держал себя очень вольно: черную соломенную шляпу повесил на крючковатую рукоять трости, а трость воткнул рядом с собой между булыжниками; совсем забыв о достоинстве места, он сидел нога на ногу, словно пророк из Сикстинской капеллы, на коленке держал тетрадь, а в поднятой руке карандаш; иногда он вдруг опускал карандаш на страницу и начинал писать, повинуясь лишь вдохновению столь настоятельному, что, пройдись Амедей перед ним колесом, он и то бы его не заметил. Не переставая писать, Жюльюс говорил что-то: шум фонтана, правда, заглушал звук его слов, но ясно было видно, как шевелятся губы.
Амедей подошел, тихонько став позади колонны, и тронул его за плечо; в этот миг Жюльюс декламировал:
– Но если так, то что нам за дело!
Он записал эти слова в самом низу страницы, закрыл тетрадь, убрал карандаш в карман, резко поднялся и оказался нос к носу с Амедеем.
– Батюшки светы! Как вы здесь?
Амедей, трепеща от волнения, мычал и не мог ничего сказать, только судорожно сжимал обеими руками ладонь Жюльюса. Тот пристально глядел на него:
– Бедняжка мой, какой же у вас вид!
Провидение сильно обделило Жюльюса: было у него два свояка – один стал весь елейный, другой дышал на ладан. Он не виделся с Амедеем года два с половиной – и встретил его постаревшим лет на дюжину; щеки его ввалились, кадык заострился; в малиновом шарфе он казался еще бледнее; голова его дрожала; он вращал разноцветными глазами, думая, что похож на оратора, но походил он на клоуна; из вчерашней поездки он вывез загадочную хрипоту, и слова приходили к нему словно откуда-то издалека. Весь захвачен мыслию одной, он спросил:
– Так вы его видели?
Жюльюс был захвачен своими.
– Кого? – спросил он.
Это «кого?» прозвучало для Амедея как похоронный звон, как страшное богохульство. Он осторожно задал наводящий вопрос:
– Я полагал, вы были сейчас в Ватикане?
– Да, правда… я и забыл, простите. Если бы вы знали, что со мной происходит!
Его глаза блестели – он словно рвался вон из кожи.
– О, пожалуйста, прошу вас, – взмолился Лилиссуар, – об этом потом; расскажите сперва о том, что там было. Мне не терпится знать…
– Это вам так интересно?
– Вы скоро поймете, до чего интересно. Говорите, говорите, я вас очень прошу!
– Ну так вот, – начал Барайуль, взяв под руку Лилиссуара и уводя его прочь от собора. – Быть может, вы слышали, в какую нужду ввергло нашего Антима его обращение? Он до сих пор тщетно ожидает возмещения, которое Церковь обещала ему взамен отобранного франкмасонами. Антима надули – это приходится признать… Дорогой друг, считайте эту историю чем вам угодно: по-моему, это самый настоящий фарс, но без него я, быть может, не разобрался бы в том, что нынче меня занимает, о чем я хотел беседовать с вами… Вот это что: существа без причин и следствий! Это очень важные слова… и, должно быть, под этой видимой беспричинностью кроется причинность более тонкая, скрытая от взора; важно то, чем же вызываются поступки таких людей: уже не одной только выгодой, или, как вы обычно говорите, они побуждаемы не только материальными стимулами.
– Я не поспеваю за вашей мыслью, – сказал Амедей.
– Правда, правда; простите меня; я уклонился от рассказа о своем визите. Итак, я решил взять дело Антима на себя. Ах, друг мой, если бы видели ту квартиру, которую он нанимает в Милане! Я ему сразу сказал: «Вы здесь не можете оставаться». А как Вероника несчастна – подумать только! А он превратился в аскета, в монаха; никому не позволяет жалеть себя, а главное – осуждать духовенство! «Друг мой, – сказал я ему, – я согласен: высшие иерархи неповинны, но это значит, что им неизвестно дело! Позвольте мне рассказать им о нем».
