– А я для удобства возьму номер в этой же гостинице. До завтра. Бегите.
И он отпустил Жюльюса. В нем росло величайшее омерзение, почти ненависть к самому себе, к Жюльюсу – ко всему. Он пожал плечами, достал из кармана книжку конторы Кука на имя Барайуля, которую нашел в кармане пиджака Лилиссуара, положил на стол на видном месте рядом с одеколоном, погасил свет и вышел.
IV
Как ни старался Жюльюс де Барайуль, как ни предупреждал полицейских, ему не удалось воспрепятствовать газетам не только разгласить его родство с убитым, но еще и сообщить открытым текстом, в какой гостинице он остановился.
Вечером он, само собой, пережил минуты редкостного ужаса, когда около полуночи вернулся из участка и у себя в номере на самом видном месте нашел билет от Кука на свое имя, которым пользовался Лилиссуар. Он тут же позвонил; бледный, весь дрожа, выскочил в коридор и велел лакею заглянуть под кровать: сам он туда заглянуть не решался. Импровизированный допрос на месте никакого результата не дал, но как можно доверять прислуге большого отеля?.. Однако с утра, хорошо выспавшись за крепко запертой дверью номера, Жюльюс пришел в себя; теперь его стерегла полиция. Он написал множество писем и телеграмм и сам отнес их на почту.
Когда он вернулся, ему сообщили, что его спрашивала какая-то дама; она не назвала себя и дожидается в читальне. Жюльюс прошел туда и был немало удивлен, узнав Каролу.
Не в первой комнате, а во второй, более укромной, маленькой и довольно темной, она сидела вполоборота на углу самого дальнего стола и от нечего делать рассеянно листала какой-то альбом. Когда вошел Жюльюс, она встала – скорее смущенно, чем радушно. Под черной накидкой была видна темная, простая, почти не безвкусная кофточка, зато крикливая, хоть и черная, шляпка неприятно обращала на себя внимание.
– Простите мне мою смелость, граф; сама не знаю, как у меня стало духу войти сюда в гостиницу и спросить вас, но вы вчера так учтиво мне поклонились… К тому же то, что я скажу вам, очень важно.
Она так и стояла позади стола; шаг навстречу первым сделал Жюльюс; не чинясь, он протянул ей через стол руку:
– Чему обязан удовольствием вашего посещения?
Карола потупилась:
– Я знаю, вас постигло тяжкое испытание…
Сначала Жюльюс не понял, но Карола вынула платочек и утерла слезу.
– Неужели же это визит соболезнования?
– Я была знакома с господином Лилиссуаром, – ответила она.
– Не может быть!
– О, совсем немного, но он мне очень нравился… Он был такой учтивый, такой добрый… Я ведь и подарила ему эти запонки на манжеты – вы знаете, про которые писали в газетах; по ним я его и узнала. Только я, граф, не знала, что он вам родня… Я очень удивилась и, конечно, очень обрадовалась… Ой, простите, я не то хотела сказать…
– Не смущайтесь, пожалуйста, сударыня; вы, должно быть, имели в виду, что были рады случаю меня повидать.
Карола не ответила и закрыла лицо платочком; она содрогалась от рыданий, и Жюльюс счел долгом взять ее за руку.
– Я тоже, милая барышня, – сказал он прочувствованно, – я тоже, можете верить…
– Прямо утром, когда он собирался ехать, я ему говорила, чтоб он был осторожен. Но у него же натура была не такая – он был такой доверчивый, вы же знаете…
– Святой, сударыня; это был святой человек! – восторженно отозвался Жюльюс и тоже достал платок.
– Я и сама поняла! – воскликнула Карола. – По ночам, когда он думал, что я сплю, он вставал, становился на колени подле кровати и…
От этого нечаянного признания голова Жюльюса совсем пошла кругом. Он убрал платок в карман и сказал, подойдя еще ближе:
– Снимите же шляпку, сударыня.
– Спасибо, мне не мешает.
– Мне мешает… Позвольте…
Но Карола сильно попятилась, и он спохватился:
– Так разрешите спросить вас: у вас есть какие-то особенные причины бояться?
– У меня?
– Да. Ведь вы просили моего родича быть осторожнее, вот я и спрашиваю, были ли у вас причины предполагать… Говорите совершенно откровенно: сюда по утрам никто не заходит, нас никто не может услышать. Вы кого-то подозреваете?
Карола опустила голову.
– Поймите, меня это особенно интересует, – без остановки говорил Жюльюс. – Только взгляните, в каком я положении. Вчера вечером я делаю заявление в участке, возвращаюсь в гостиницу и нахожу в номере на столе, прямо посередине стола, билет на поезд, по которому ехал несчастный Лилиссуар. Он был выписан на мое имя; конечно, эти круговые билеты строго именные, я не имел права его одалживать, но не о том речь… Но сам факт, что мой билет вернули мне, цинично подложили прямо в номер, как только я на минутку вышел, – в этом я вижу вызов, браваду, почти оскорбление… и я бы это еще перенес, нечего и говорить, если бы не имел причин думать, что за мной тоже следят, и вот почему: несчастный Лилиссуар, наш общий друг, был хранителем одной тайны… страшной тайны… ужасной тайны… я его об этом не спрашивал… мне совершенно не хотелось это знать… но он, к великому несчастью, имел неосторожность сообщить ее мне. И вот теперь я вас спрашиваю: тот, кто не побоялся пойти на убийство, чтобы тайна не раскрылась, – вы знаете, кто это?
– Не тревожьтесь, граф: я вчера вечером донесла на него в полицию.
– Карола, сударыня, я ничего другого от вас и не ждал.
– Он мне обещал не делать ему дурного; сдержал бы слово – и я бы свое сдержала. А теперь уж хватит с меня; пусть делает со мной что угодно.
Карола разгорячилась. Жюльюс обошел стол и опять подошел к ней ближе:
– Не удобней ли нам будет разговаривать у меня в номере?
– Нет-нет, сударь! – ответила Карола. – Я уже сказала вам все, что хотела; не буду вас больше задерживать.
Отодвигаясь все дальше, она понемногу сама обошла стол и стояла теперь у двери.
– Значит, сударыня, теперь нам лучше распрощаться, – важно произнес Жюльюс, желая представить ее упорство собственной добродетелью. – Да, вот еще что я хотел сказать: если послезавтра вам вздумается прийти на похороны, будет лучше, если вы меня не узнаете.
С этими словами они расстались, и никто не назвал имя Лафкадио, потому что его ни в чем не подозревали.
V
Лафкадио вез из Неаполя останки Лилиссуара. Тело ехало в покойницком товарном вагоне, прицепленном к хвосту состава, причем Лафкадио садиться туда же не было никакой необходимости. Но из приличия он все же занял купе хотя и не ближайшее к усопшему, потому что последний вагон был второго класса, но хотя бы настолько близко, насколько было возможно для первоклассного пассажира. Из Рима он уехал утром, вернуться должен был в тот же день вечером. Вскоре его душой овладело новое чувство, в котором он сам себе признавался очень неохотно, потому что ничего не считал постыднее скуки – тайной болезни, от которой до сих пор его предохраняли сперва беззаботные полудетские пристрастия, потом суровая нужда. В сердце его не осталось ни надежды, ни радости; он вышел из купе, слонялся взад-вперед по коридору, гонимый каким-то невнятным любопытством, неуверенно отыскивая какой-нибудь новый абсурдный соблазн. Чего бы он ни пожелал, все казалось не то. На пароход уже не хотелось; скрепя сердце он должен был сознаться, что и Борнео совсем его не привлекает; другие места в Италии тоже; ему стало даже неинтересно, что выйдет из его приключения: теперь оно казалось ему позорным и нелепым. Он злился на Лилиссуара, зачем так плохо сопротивлялся; ему была противна эта уродливая физиономия; он хотел стереть ее из памяти.
