Над могилой Лилиссуара никто не упоминал о несчастном происшествии, приключившемся с ним, а на обратном пути Жюльюс де Барайуль, опять оказавшись наедине с Антимом, завел речь:
– Я обещал вам ходатайствовать за вас перед Святейшим Отцом.
– Бог свидетель, я вас об этом не просил.
– Правда: я был поражен, в какой нищете оставила вас Церковь, и слушал только свое сердце.
– Бог свидетель, я вам не жаловался.
– Знаю! Знаю! И как же вы меня раздражали своим смирением! И раз уж вы об этом сами заговорили, дорогой Антим, признаюсь вам, что вижу здесь более гордыню, чем святость, что, когда я в последний раз виделся с вами в Милане, это излишнее смирение показалось мне ближе к возмущению, нежели к истинному благочестию, и весьма поколебало меня в вере. Бог от вас этого не требовал, какого же черта! Откровенно говоря, ваше поведение меня шокировало.
– А ваше, признаюсь вам на это, дорогой брат, меня очень опечалило. Не вы ли именно и подстрекали меня к возмущению, не вы ли…
Жюльюс, разгорячась, перебил его:
– Я достаточно испытал сам и всей своей жизнью достаточно дал понять другим, что можно быть превосходным христианином, не гнушаясь законными преимуществами того положения, в которое Бог нас поставил. В вашем поведении мне именно то не понравилось, что вы своей аффектацией, казалось, хотели принизить мое.
– Бог свидетель, я…
– Что же вы все клянетесь! – опять перебил Жюльюс. – Бог тут ни при чем. Я о том же вам и толкую, говоря, что ваше поведение было совсем недалеко от возмущения… я имею в виду, от моего собственного возмущения; именно в том я вас и упрекаю: вы приняли несправедливость и соблазнили другого за вас возмутиться. Потому что я-то не допускал, что Церковь может быть не права, а вы своим поведением, не желая ее задевать, делали ее неправой. И я решил жаловаться вместо вас. Сейчас вы увидите, как я был прав в своем негодовании.
У Жюльюса проступил бисером пот на лбу; он положил свой цилиндр на колени.
– Вы не возражаете, я немного проветрю? – спросил он, и Антим услужливо опустил стекло экипажа со своей стороны. – Едва приехав в Рим, – продолжил Жюльюс, – я просил аудиенции и был принят. Странным успехом увенчался мой поступок…
– Вот как? – равнодушно проговорил Антим.
– Именно так, друг мой. Ибо я отнюдь не получил налицо то, чего добивался, но зато вынес из своего посещения уверенность в факте, который делает Святейшего Отца неуязвимым для всех позорящих его предположений, которые могли у нас родиться.
– Бог свидетель, я никогда не говорил ничего поносного в отношении Святейшего Отца.
– Я делал это вместо вас. Я видел вас в унижении и негодовал.
– Так ближе к делу, Жюльюс: видели вы папу?
– В том-то и дело, что нет! Я не видел папу, – прорвало наконец Жюльюса, – но узнал одну тайну; сначала я в ней усомнился, но гибель нашего дорогого Амедея неожиданно подтвердила ее – тайну, ужасную, ошеломительную, но ваша вера, дорогой Антим, найдет в ней новую опору. Итак, знайте: в попрании справедливости, жертвой которого вы стали, папа не виноват…
– Что ж, я этого никогда и не предполагал.
– Слушайте хорошенько, Антим: я не видел папу, потому что его никто не может видеть; тот, который теперь сидит на Святом престоле, которого слушает Церковь, который обращается к ней – тот, который со мной говорил, тот папа, которого видят в Ватикане, которого видел я, – он не настоящий.
При этих словах всего Антима сотряс громовой хохот.
– Смейтесь, смейтесь! – продолжал уязвленный Жюльюс. – Я сначала тоже смеялся. Если бы смеялся поменьше, Лилиссуара бы не убили… Святой друг наш! Милый мученик! – Голос его утонул в рыданиях.
– Вот как! Так вы серьезно или сказки рассказываете? – сказал Арман-Дюбуа: исступление Жюльюса обеспокоило его. – Однако… однако… однако… Надо же все-таки точно знать…
– Он потому и погиб, что желал точно знать.
– Потому что если я пустил по ветру все имущество, свое положение, науку, согласился с тем, что меня надули… – продолжал Антим, сам понемногу закипая.
– Я вам говорю: настоящий в этом вовсе не виноват; тот, кто надул вас, – какой-то ставленник Квиринала.
– Верить ли мне тому, что вы говорите?
– Если не верите мне, поверьте несчастному мученику.
С минуту они помолчали. Дождь перестал; луч солнца пробился из-за туч. Экипаж, лениво прыгая на ухабах, въезжал в Рим.
– В таком случае я знаю, что мне делать, – произнес Антим донельзя решительным голосом. – Я все разглашу.
Жюльюс содрогнулся:
– Друг мой, вы меня ужасаете! Вас же отлучат от Церкви.
– Кто отлучит? Если папа фальшивый, то и начхать.
– А я хотел вам помочь, чтобы из этой тайны вы извлекли какую-нибудь утешительную добродетель! – растерянно ответил Жюльюс.
– Шутите? А кто мне докажет, что Лилиссуар, когда будет в раю, не узнает, что его Господь тоже не настоящий?
– Послушайте, Антим, дорогой мой, вы бредите. Ведь их не может быть два! Не может быть никакого другого!
– Нет, правда – легко же вам говорить: вы для того ничего не оставили; настоящий ли, подложный – вам все на пользу… Так! Послушайте, мне надо проветриться.
Он высунулся из кареты, дотянулся тросточкой до плеча извозчика и велел остановить экипаж. Жюльюс собрался сойти вместе с ним.
– Нет, пустите меня. Я знаю довольно, чтобы самому со своими делами управиться. Прочее оставьте для романа. А я сегодня же пишу великому мастеру Ложи, а завтра возобновляю научные корреспонденции в «Депеш». То-то будет смеху!
– Что это? Вы хромаете? – спросил пораженный Жюльюс, увидев, что Антим опять припадает на ногу.
– Да, несколько дней назад боли возобновились.
– Давно бы сказали! – воскликнул Жюльюс и, не глядя на свояка, забился в угол кареты.
VII
Действительно ли Протос намеревался донести на Лафкадио в полицию, как он грозил?
Не знаю; впрочем, события показали, что среди полицейских у него были отнюдь не только друзья. А недруги, извещенные накануне Каролой, устроили на виа деи Векьерелли засаду; этот дом они знали давно; им было известно, что с верхнего этажа можно легко перейти на соседнюю крышу, – выходы из того дома они стерегли тоже.
Протос фараонов не боялся; его не страшило ни предъявление обвинения, ни судебная процедура; он знал, что поймать его нелегко, что он не совершал никаких действительных преступлений, а проступки такие мелкие, что за них не сажают. Поэтому он не слишком перепугался, поняв, что окружен, а понял он это очень быстро: у него было особенный нюх на таких господ в любом обличье.
Всего лишь в некотором недоумении, он заперся в комнате Каролы, которой после убийства Лилиссуара не видел, и стал ожидать ее возвращения; он желал посоветоваться с ней и оставить кое-какие инструкции на случай своего возможного ареста.
