– Слава Богу, – сказал Шанс, – я был у последней черты. Мне сказали, что ты болел.
Француз взмахом руки отмел его слова, придвинул стул и сказал:
– Рассказывай.
И Шанс рассказал. Он признался во всем. Впервые он высказал свое недоумение проницательному слушателю о том, сколь многое было ему непонятно с самого начала… что, похоже, изначально изрядно сбился с пути, раз уж это привело к таким результатам. Жан-Батист в своем неподражаемом стиле сказал лишь, что хотя, без сомнений, Шанс мог бы проявить чуть побольше дальновидности, но его отказ в должной мере сбиться с пути привел бы к куда менее интересной истории. Пока этот путь привел только к разрушениям, и потому он был склонен скорее видеть в нем способ Ницше уйти вниз, чтобы вырваться из себя. О том, что Шанс, похоже, действительно вырвался из себя, его друг говорил менее охотно, но столь же беззаботно.
– Об этом я бы вообще не беспокоился, – сказал Жан-Батист. – Приступы паники после серьезных сотрясений мозга вполне обычны, как тебе прекрасно известно. А что до остального… не отчаивайся. Ты все вспомнишь.
– Ты не думаешь, что все это безумие?
– Безумно вообще все на свете, браток. Ты понятия не имеешь, как вещи такого рода меня воодушевляют. И ты тоже меня воодушевляешь.
– Знаешь, – произнес Шанс, – теперь, когда все позади, и я думаю о ней… я думаю о Лаокооне. – Он предполагал, что Жан-Батист знает сюжет, где отец и его обреченные сыновья сходятся в смертельном бою с чудовищами из бездны. – И я думаю, для нее жизнь именно такова, что в ее прошлом есть нечто громадное, от чего она никак не может избавиться… что тянет ее назад…
– И ее стратегия борьбы заключается в создании возможностей побега путем формирования новых личностей.
– Я говорил, что одна из этих личностей – румынская проститутка, специалист по языкам?
Жан-Батист сдавленно хохотнул.
– Думаешь, это смешно? Нет, это было невероятно страшно. Я, только когда свет зажег, убедился, что это она.
– Кстати, как там твоя предстательная железа?
– Мне дали противовоспалительные и антибиотики. Ты себе не представляешь, какое это облегчение, когда наконец-то можешь отлить.
– А-а. Но, судя по твоему рассказу, у ее личностей не слишком большой срок годности.
– Это так. Они распадаются. Чудовище тащит ее назад.
– Как бы я ни восхищался стариной Ницше, но со своим «то, что не убивает, делает нас сильнее» он сел в глубокую лужу.
– Да, поверхностная фигня в духе Поллианны
[65].
– То, что нас не убивает, калечит на всю жизнь.
– Создает химические отклонения.
– Ага, а мы не способны даже разглядеть эту дрянь.
– Все же в этой борьбе есть нечто героическое.
– Как думаешь, каким образом можно описать ее борьбу? Хищник охотится на хищников, находит одного человека, чтобы поймать в ловушку другого…
– Может, даже подстрекает пойманного в ловушку и помогает ему научиться хищническому поведению, превращая его в ту самую сущность, которую ей нужно уничтожить.
– Как мрачно.
– Это ее особый дар.
– Но подсознательно в ее стремлении освободиться… присутствует желание сделать с другими то же, что сделали с ней в прошлом, в той части ее жизни, о которой мы ничего не знаем, но можем строить догадки. Это часть ее сделки со Вселенной, самая истинная версия личности, которую она способна создать? Или… дело в том, что она верила, будто твоя дочь в смертельной опасности, и эта вера породила ту игру, что она вела в самом конце, когда пошла наперекор мужу и позвонила тебе? Это не означает, что в определенные моменты она не играла тобой, но мы должны также рассмотреть возможность, что ситуация, в которой подвергается опасности ребенок, как раз и разбудила ее наиболее аутентичную личность.
Они немного поразмышляли над этим.
– А как же интересно было бы все-таки об этом узнать! Последняя расплата, финальная запись в старой учетной книге.
– Если таковая вообще существует.
– Ну… существует, это точно. Только мы же, скорее всего, больше ничего о Жаклин не услышим?
– Не могу такого себе представить. С этим все… Думаю, она исчезла, и ничто не сможет вернуть ее сюда.
Какой-то приборчик у кровати Шанса принялся издавать негромкие жужжащие звуки.
– Похоже, она действительно тебе нравилась, – сказал Жан-Батист ни с того ни с сего, – как по-твоему?
Казалось, эта мысль была ему симпатична.
– Можно и так сказать.
– И это – достоинство, перевешивающее все недостатки, – сказал он. – Неважно, знаешь ты это или нет. Ты же читал Кьеркегора
[66]: «Чистота сердца – это желание единственного».
На этот раз засмеялся Шанс.
– Смейся-смейся, – проворчал Жан-Батист, – но я тебе говорю, в этом что-то есть, и необходимо напоминать себе почти постоянно, что многие из нас умрут, так и не узнав, что были живы, за исключением, может быть, самых элементарных жизненных проявлений, но о них я даже начинать не хочу, и не проси.
– Хорошо, не буду.
Прошло еще некоторое время. Приборчик перестал жужжать. Он подавал к кровь лекарства, в числе которых был и старый добрый морфин. Жан-Батист поднялся, чтобы проверить капельницу на стойке возле кровати Шанса. В поисках моделей для своих фотографий он часто делал волонтерскую работу в государственных больницах и домах престарелых, хорошо ориентировался в палатах.
– Слезай-ка ты с химии, – сказал француз, – а то она мозги тебе окончательно заморочила. И хватит копаться в сценариях вероятного прошлого. Мне кажется, вполне ясно, что в номере мотеля и духу твоего не было. Ты был на пешеходной дорожке, потом очутился на пляже, а потом – здесь. Перестань уже голову себе ломать.
Шанс ничего не ответил, только смотрел, как Жан-Батист садится обратно на свое место. Он выглядел ужасно усталым, и Шанса тронуло то благородство духа, благодаря которому старый друг предпринял целое путешествие, чтобы его навестить. Глядя на воодушевление Жана-Батиста и его живой ум, приходилось иногда напоминать себе, что француз умирает.
– А как насчет него? – вдруг спросил он.
– Кого? – Шанс все еще думал о своем друге.
– Блэкстоуна. Есть какие-то выводы?
Шанс не сразу нашелся с ответом:
– Думаю, он вроде меня. Думаю, он любил эту шлюху.
– Я хочу, чтобы ты забрал мои фотографии, – сказал ему Жан-Батист.
