Женщина выглядела примерно так, как он и ожидал, учитывая характер и серьезность ран. Одна сторона лица сильно опухла и походила на сплошной синяк. При его приближении Жаклин слегка отвернулась, и Шанс заметил, что она плакала.
– Жаклин, – начал он, – мне так жаль…
– Пожалуйста, – сказала она, – вы должны уйти. – Она говорила сквозь сжатые зубы, смотря в стену, где сквозь маленькое грязное окошко виднелся Окленд.
Шанс дотронулся до ее руки, лежащей поверх одеяла.
– Вы поправитесь, – от волнения и беспомощности в голову лезли одни штампы. – Вам станет лучше, когда мышцу освободят, и вы перестанете видеть все в двух экземплярах.
Он попытался пошутить, но ей было не до шуток. Ее ладонь сжималась и разжималась, терзая небесно-голубое одеяло на кровати. Он слегка стиснул предплечье Жаклин. Ему хотелось взять ее на руки – такой слабой и болезненной казалась она сейчас, лежа в этой стерильной палате с пластиковыми занавесками и больничным покрывалом, с унылым видом на город. Сразу вспомнился их разговор в книжном магазине Беркли меньше двух недель назад, расписные стулья, выражение ее лица, когда она упомянула свою умершую собаку, притягательную улыбку, когда они стояли в очереди, чтобы заплатить за книги. У нее нежная душа, подумал он, нежная и добрая. Она уклонялась от его взгляда, уклонялась от его утешений. Истина заключалась в том, что операция освободит ее зажатую мышцу, но не избавит от человека, которого Шанс только что видел в палате, не избавит от того, кто склонился над ней, как вампир из малобюджетного фильма, и держал ее ладонь в своей руке, той самой, которой бил. Теперь, когда Шанс посмотрел этому человеку в лицо, он больше не сомневался в том, что Дженис права. Никакого грабителя, пробравшегося на территорию кондоминиума, не было. Это человек, которого он видел, плохой коп, подстерег свою шлюху, рассердившись на ее внезапное исчезновение.
За стенами больницы – такой унылой и серой, что скорее походила на тюрьму, чем на место, где лечат, – нависла мгла. Даже всегда радовавшие глаз городские пейзажи, открывавшиеся с моста между Ричмондом и Сан-Рафаэлем, казалось, сокрыл мрак. Шанс провел остаток дня в маленькой, чрезмерно теплой кухне бывшего стоматолога. Его нанял дальний родственник последнего, заподозрив, что имеет место ненадлежащее обращение с престарелыми, и попросив оценить, насколько старик уязвим для чужого влияния. Пациенту, Уильяму Фраю, который, впрочем, предпочитал, чтобы к нему обращались «док Билли», было девяносто шесть лет. В каждом ухе он носил слуховой аппарат и дышал с помощью кислородного баллона. Когнитивные и психологические тестирования растянулись на несколько часов. К тому времени, как Шанс снова оказался на улице, вызывающей такую же клаустрофобию, как крохотная кухонька дока Билли, послеобеденное время сменилось потемками, тротуары стали влажными от докучливого тумана, который Шанс в былые годы даже счел бы романтичным. Возвратившись в свою квартиру, он узнал из письма, что налоговое управление только что наложило арест на все средства, которые предстояло получить от продажи дома.
Было уже довольно поздно, но Шанс смог дозвониться до своего адвоката. Ситуация выглядела следующим образом: после бухгалтерской ревизии маленькой фотостудии его вскоре бывшей жены ее деятельностью заинтересовалось государство. Сам Шанс пару лет вкладывался в этот бизнес, чтобы помочь ему встать на ноги. Теперь все выглядело так, что эти деньги не учтены должным образом. У него нашли неподтвержденные расходы, у жены – не представленные в отчетах поступления. Будучи в браке, они подавали совместную налоговую декларацию, а теперь, расставаясь, оказались оба замазаны. Единственная разница между ними заключалась в том, что у него были деньги, пусть их общая сумма сейчас все уменьшалась и уменьшалась, а у нее – нет. Государство насчитало налоговых задолженностей и пеней на общую сумму в двести тысяч долларов. И, конечно, его ждали новые счета от юристов, которые всем этим занимаются. Он поблагодарил адвоката и повесил трубку.
Шанс сел, держа в руках письмо из налоговой – пальцы дрожали то ли от ярости, то ли от стресса, то ли от страха, – не в силах прогнать ощущение, что его бывшая супруга, самый близкий человек, мать его ребенка, сдала мужа. «Беда, чтоб ее, одна не приходит», – сказал он в никуда, почти сразу с известной долей досады представив, как нечто подобное могла бы сказать его мать. И как бы он возненавидел ее за это, за банальности и клише, за раздражающие назидания. Но потом решил, что все идет как должно… если протянуть на Земле достаточно долго, то в качестве награды превратишься в человека, которого презирал большую часть жизни…
Шанс взял из шкафчика над холодильником бутылку вина, купленную за три доллара в супермаркете «Трейдер Джо», нашел из чего пить, уселся в своей маленькой кухоньке, которая была лишь чуть-чуть менее тесной, чем у доктора Фрая, и взялся за отчет:
Уильям Фрай, дантист, 92 года, правша, тридцать лет на пенсии. Одинок, никогда не был женат, последние пятьдесят пять лет проживает в квартире на втором этаже в квартале Кастро, Сан-Франциско. Вопрос о возможном неподобающем обращении с престарелыми поднят в связи с женщиной, осуществляющей домашний уход за мистером Фраем, которой он, по всей видимости, передал более миллиона долларов в виде чеков из инвестиционного фонда…
И это все, на что он оказался способен. На большее не хватило духу. Только не сегодня. Вместо этого он принялся потягивать вино из до нелепости большого бокала, в котором когда-то давно смешивали коктейль «Ураган» из нью-орлеанского бара, – другой чистой стеклянной посуды Шанс так и не нашел, хотя искал долго. Он думал о том, что жена сдала его. Думал о Жаклин Блэкстоун и ее разбитом лице. Думал о тьме в людских сердцах. Вспомнил кое-что из сказанного доктором Билли во время их долгого послеобеденного бдения: «Вы не можете представить, каково это… девяносто два сраных года, и вдруг ты впервые влюбился. Деньги просто перестают иметь значение».
Шанс думал, что может легко представить, как чувствует себя человек, которому исполнилось девяносто два сраных года. К несчастью, это никоим образом не уменьшило его тревогу из-за собственных трудностей. Взгляд Шанса упал на французский гарнитур, громоздившийся в углу крошечной гостиной, и он решил продать его незамедлительно, и за самую большую сумму, которую только удастся выручить. И к такой-то матери все последствия. Это была совершенно несвойственная ему опрометчивость. Позднее он винил в своем решении дешевое вино в сочетании с тем простым фактом, что не смог тогда найти подходящего чистого стакана.
Ди
На следующий день была суббота, и он добрался до «Старинной мебели Аллана» сразу после восхода солнца. В салоне оказалось еще темнее, чем в предыдущие визиты, и так тихо, словно тут никого нет, хотя парадная дверь, выходящая на улица, была, как всегда, открыта. Он вошел. Голоса Карла не услышал и найти старика не смог. Он уже подумал, не встретит ли где-то тут кожаного курильщика крэка, но и тот отсутствовал. Шанс прошел к большому столу, у которого они рассматривали на ноутбуке фотографии его мебели, наудачу поздоровался в пространство, не получил ответа и двинулся в заднюю часть магазина.
