Открылся рот – и закрылся тут же. Обернулся сеньор коррехидор…
Изабелла! Даже не заметил, как подъехала, как в седле наклонилась.
…Шепнула – то ли ему, коррехидору, то ли просто так, никому.
Отвернулась, на меня не взглянула.
– Гм-м…
Еще пуще его милость нахмурился, в сторонку поглядел – на сеньора Аугустино Перена, ассистента севильского.
И тот отвернулся.
– Значит, сеньор, вы – Игнасио Гевара, прозываемый также Астурийцем, эскудеро сеньора Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада?
Пожал я плечами – тоже мне вопрос! Пожал – да и понял: свободны руки.
– Так что прощения просим, сеньор Гевара. Обознались, за злодея приняли.
…Скользнула моя дага обратно в ножны. И снова – будто не со мною это. Да так оно и есть. Ведь не я спятил – они все свихнулись. Все разом! Улыбнулся я, дагу поправил:
– Да пустяки, ваша милость. Бывает!
– Он это, сеньоры, он! Не отпускайте, ай, не отпускайте…
Теперь уже Костанса к конским ногам бросилась. Шарахнулся гнедой, копытами в пыль ударил.
– Он это!
Отвернулся коррехидор, плечами пожал:
– Плетей! Чтоб не орала…
– Он это, Бланко! Он!…
Вот и альгвазилам работа нашлась! Схватили плясунью, лицом в пыль швырнули…
– За что? Ваша милость! Ваше Высочество! За что-о?!.
Я стоял, глазам не веря,
Ничего не понимая.
Или вправду все свихнулись,
Или я от страха спятил?
Не бывает даже в сказках,
В песнях даже не бывает:
Отпустили – извинились.
Не иначе Дон Саладо
Заразил своей болячкой
Всех, включая Изабеллу!
Только слышу голос сзади,
Тихий голос, еле слышный:
«Королева тебя помнит,
Но велит быть осторожней».
Обернулся – никого!
ХОРНАДА XXVII. О том, что довелось услышать в Триане о увидеть на мосту Тринадцати Лодок
– Поистине, я в некотором сомнении, Начо, – молвил Дон Саладо, бороду свою, мочалку, на палец накручивая. – Ибо не ведаю, как должно вести себя, особливо же – говорить в гостях у столь знатного вельможи.
– Правда ваша, рыцарь, – согласился я. – А может, ну его, герцога этого? Здесь посидите, винца выпьете?
Здесь – это на чердаке у все той же тетки Пипоты, где идальго мой квартировать решил. Я-то думал ему лучшую комнату снять (денег мне жалко, что ли?), так нет, уперся Дон Саладо. Негоже, мол, рыцарю странствующему в роскоши пребывать! Это у тетки Пипоты роскошь-то? Впрочем, и чердак неплох – светлый, просторный, окно в полстены как раз на площадь Ареналь выходит.
…То есть это для меня – чердак, для Дона Саладо же, само собой, донжон замка. Не стал я его разуверять, особливо же после того, как мой идальго Пипоту «ее светлостью» поименовал. Чуть с копыт старуха не навернулась!
Вот в этом самом чердаке, донжон который, мы и пребывали. Сидели да спорили, идти ли Дону Саладо в гости к герцогу, к его светлости Медине де Сидония – или, опять же, пренебречь.
– Нет, нет, Начо! – подумав изрядно, заявил рыцарь. – Разве можно отказаться от приглашения столь учтивого? Не иначе слухи о подвигах моих – да и твоих тоже, Начо! – до его светлости дошли, вот и желает он рассказ правдивый о них услышать.
– Да смеяться же над вами станут, сеньор! – не выдержал я. – Вы что, рожи этих господ не видели? Смотрят на вас, скалятся!…
Сказал – и пожалел тут же. Заморгал рыцарь глазами своими близорукими, развел руками:
– Смеяться? Но с чего же? Разве не свершили мы с тобою немало славного?
Вот и объясняйся с дядькой этим!
…И ничего-то он не понял, Дон Саладо. И приглашение за чистую монету принял, и в то, что отпустили меня, раба божьего, как его верного эскудеро, людьми злыми оклеветанного, поверил.
…И ведь помнит меня королева! И даже в лицо, видать, знает. Откуда, интересно?
А если б рассказать ему, идальго этому калечному, про те самые «подвиги» мои? Ведь не услышит даже, решит, будто шутит его эскудеро, потому как нравом весел.
Ну, чисто младенец, ей-богу!
– Смущает меня, Начо, – продолжал меж тем славный рыцарь, – то, что речи среди людей благородных гоже держать не просто, а словами особыми, вежества полными. А посему рассказ простой, бесхитростный не годится тут…
Попытался я понять, чего он сказанул, – да так и не смог. Адониса бы сюда, беднягу, с его «u-сонетами»!
– Ежели бы мог мне помощь оказать муж некий, в витии словес искусный…
И вновь я сеньора Пенью вспомнил. Да где он теперь? Впрочем…
– Не тужите, рыцарь. Найдем вам мужа некоего!
И – вниз по лестнице, прямо к выходу. Выскочил на площадь, два пальца в рот засунул…
Обернулись на меня рожи похмельные, небритые, клейменые. Еще бы! Сам Белый Начо свистит. Обернулись, надвинулись, перегаром дыша.
Выслушали, по монетке медной поймали – зубами.
– Да будь спокоен, Бланко! Да мигом мы. Да в лучшем виде!…
За то и люблю Ареналь. Всегда помогут! А мне самое время рыцаря моего с его заботами наедине оставить. Потому как даже до Феса нужно плыть день с хвостом, а уж до Орана…
– Но почему Фес? – удивленно молвил сеньор лисенсиат. – Разве нельзя прямо в Геную или в Остию? Не понимаю…
– Это уж точно, – согласился я. – Не понимаете, сеньор.
С Доном Саладо мы на чердаке беседы вели, а с толстячком нашим, сеньором Рохасом, совсем наоборот – во дворике. Зеленый такой патио, уютный. Даже не скажешь, что мы в Триане. Маслины до земли склонились, над фонтанчиком маленьким – надпись на мраморе белом литерами узорными мавританскими.
…То есть это я больше по привычке сеньора Алессандро Рохаса толстячком титулую. Похудел наш лисенсиат, с лица спал. То ли не кормят его тут, то ли забот много.
Да так оно и есть.
– До Феса день морем идти, до Остии – три, – пояснил я терпеливо. – Значит, риску втрое больше. А про Геную вообще забудьте, сеньор. Галер там сторожевых сейчас – ровно чаек. Разве что осенью, когда шторма начнутся. А в Фесе христиан квартал целый да иудеев полгорода. Оттуда шебеки и тартаны куда угодно ходят. И переодеться можно, и грамоту любую достать – хоть с восковой печатью, хоть с серебряной.
– Ясно…
Задумался сеньор лисенсиат, головой тряхнул:
– Хорошо. Поговорите с сеньором Пабло Калабрийцем. Мы согласны.
– Вы-то согласны, – кивнул я в ответ. – Да только не нравится мне это, сеньор! Не в риске дело. Просто рисковать по-разному можно. С толком ежели – это одно, а вот по-дурному…
