— Умерли, умерли, умерли!
— Я знаю это, — сказал Эмиас, садясь опять.
— Как она умерла?
— Инквизиция… он!.. — указала Люси на монаха. — Спросите его. Он приговорил ее к смерти. И спросите его! — указала она на епископа. — Он сидел и смотрел, как она умирала.
— Женщина, вам снится сон! — сказал епископ, вставая с перепуганным видом и отходя как можно дальше от Эмиаса.
— Как умер мой брат? — спросил Эмиас все еще спокойно.
— Кто вы, сэр?
Луч надежды сверкнул перед Эмиасом. Она не ответила на его вопрос.
— Я — Эмиас Лэй из Бэруффа. Знаете ли вы что-нибудь о моем брате. Франке, который был взят в плен в Ла-Гвайре?
— Мистер Эмиас! Как это я не узнала вас по росту! Ваш брат умер…
— Но как? — настаивал Эмиас.
— Сожжен вместе с ней, сэр!
— Правда это? — обернувшись к епископу, спросил Эмиас совершенно спокойным голосом.
— Я… его… — заикаясь и задыхаясь, торопливо оправдывался епископ. — Я ничего не мог сделать по своему положению епископа. Я был принужден быть невольным свидетелем… Я — слуга церкви, сеньории не мог вмешаться в это, как ни в какие дела инквизиционного суда. Я не принадлежу к нему — спросите его, сеньор! Что вы собираетесь сделать?.. — закричал он, когда Эмиас положил ему на плечо свою тяжелую руку и повлек его к двери.
— Повесить вас! — ответил Эмиас.
— Повесить меня?! — воскликнул злополучный старик и стал униженно молить о пощаде.
— Возьми черного монаха, Иео, и повесь его тоже. Люси Пассимор, этого молодца вы тоже знаете?
— Нет, сэр, — ответила Люси.
— Ваше счастье, брат Герундио, — сказал Билль Карри, меж тем как добросердечный брат закрыл лицо руками и заплакал. Но епископ продолжал кричать:
— Ох, не сейчас! Один час! Только один час! Я еще недостоин смерти.
— Это меня не касается, — заявил Эмиас. — Я знаю одно, что вы недостойны жизни!
— О, брат Герундио, — визжал епископ. — Молитесь за меня! Я обращался с вами как животное. О, брат мой, брат!
— Не просите прощения у меня. Просите прощения у Бога за все ваши грехи по отношению к бедным невинным дикарям. Год за годом смотрели вы, как убивали ни в чем не повинных овец, и ни разу не подняли голоса в их защиту! О, покайтесь в этом, милорд, покайтесь, пока не поздно!
— Я покаюсь во всем, брат: и в своем отношении к индейцам, и к золоту, и к Тите. Только пять минут, сеньоры, только пять минут, маленьких минуточек, пока я покаюсь доброму брату! — И он повалился на палубу.
— Я не желаю подобной комедии там, где я распоряжаюсь, — жестко сказал Эмиас. — Уберите этого труса, — продолжал Эмиас, в то время как черный доминиканец стоял совершенно спокойно, сохраняя на лице нечто вроде улыбки жалости к несчастному епископу. Человек, привыкший к жестокости и упорный в своем фанатизме, он был так же готов переносить страдание, как и причинять его.
Епископ дал брату Герундио ряд мелких поручений относительно своей сестры и ее детей и маленького виноградника на солнечных склонах далекой Кастилии и умер, как доблестный муж Испании. Эмиас долго стоял в торжественном молчании, глядя на два тела, болтающиеся над его головой.
Вся манера Эмиаса держаться изменилась за последние полчаса. Казалось, он постарел на много лет. Его лоб нахмурился, губы сжались, в глазах появилось неподвижное спокойствие, как у человека, который замыслил великое и страшное дело и именно потому должен стараться быть спокойным, даже веселым. Когда он вернулся в каюту, он вежливо поклонился командиру, извинился перед ним за то, что так плохо играет роль хозяина, и попросил закончить завтрак.
— Но, сеньор, возможно ли это? Неужели его преосвященство умер?
— Он повешен и умер. Я повесил бы, если бы мог, всякое существо, присутствовавшее при смерти моего брата. Ни слова более, сеньор. Ваша совесть подскажет вам, что я прав.
По окончании завтрака Эмиас пошел взглянуть на Люси Пассимор, которую кормили матросы, взявшие ее на свое попечение, меж тем как Эйаканора с надутым лицом наблюдала за ними.
— Я поговорю с вами, когда вам станет лучше, Люси, — сказал Эмиас, беря ее за руку. — Теперь вы должны есть и пить и забыть обо всем среди девонских ребят.
— Зачем вы взяли ее за руку? — спросила Эйаканора почти презрительно. — Она — старая, безобразная и грязная.
— Она — англичанка, дитя, и мученица, и я буду ухаживать за ней, как ухаживал бы за собственной матерью.
— Почему вы не делаете меня англичанкой и мученицей? Я могу научиться делать все, что умеет эта старая ведьма!
— Вместо того чтобы называть ее нехорошими именами, лучше пойдите и позаботьтесь о ней.
Эйаканора отскочила от него, растолкала матросов и овладела Люси Пассимор.
— Куда я ее дену? — не подымая глаз, спросила она Эмиаса.
— В лучшую каюту, дитя, и пусть ей прислуживают как можно лучше, слышите, ребята!
— Никто, кроме меня, не дотронется до нее, — и, подхватив иссохшее тело на руки, как куклу, Эйаканора с победоносным видом удалилась, предложив матросам заниматься своим делом.
— Девчонка спятила, — сказал один.
— Спятила или нет, но она заглядывается на нашего капитана, — сказал другой.
— А где вы найдете другого, который стал бы обращаться с бедной дикаркой так, как он?
— Сэр Фрэнсис Дрэйк стал бы. От него он и научился. Однако не мешало бы промочить глотку. Хотел бы я знать, водится ли у этих донов пиво?
— Ручаюсь, что у них нет ничего, кроме виноградного уксуса, который дураки называют вином.
— Положим, совсем недавно на столе стояли вещи получше уксуса.
— Ну, — заявил один ворчун, — это не для таких бедняков, как мы.
— Не лги, Том Иване. До сих пор ты в этом не попадался, и я думаю, ложь — совсем не подходящее занятие для такого славного парня.
Вся компания вытаращила глаза. Эти слова произнес не кто иной, как сам Эмиас, подошедший к ним с бутылкой в каждой руке.
— Нет, Том Иване. Три года делили мы все поровну, и каждый мужественно выносил свою долю страданий. И впредь так останется — вот вам первое доказательство. Мы с удовольствием разопьем хорошее вино все вместе, а затем примемся за плохое. Только помните, дети мои, не напиваться допьяна. Нас слишком мало, чтобы кто-нибудь мог позволить себе роскошь валяться под столом.
Наконец этот бурный день кончился. К пленникам относились с большой добротой. И когда через два дня отправляемые на берег пленники усаживались в каноэ, побежденные и победители обменялись крепким рукопожатием. А Эмиас вернул командиру его меч и преподнес ему на прощанье бочонок епископского вина.
