Владыко Господи! Услыши нас, молящихся Тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего Наколая Александровича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; и подаждь ему победу на врага, яко Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама, Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его…
Господи Боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас чаяния милости твоея и сотвори знамение на благо, яко да видят ненавидящие нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе Господь, и мы люди твоя. Яви нам, Господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази врагов наших, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающих на Тя, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне, и присно и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находились станичники, эта молитва сильно подействовала на них. Они слушали каждое слово о победе Моисея на Амалика, Гедеона на Мадиама и Давида на Голиафа и о разорении Иерусалима и просили Бога с той нежностью и размягченностью, которою были переполнены их сердца. Они всей душой участвовали в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. И им казалось, что Бог слышит их молитву.
Из церкви атаман Щербина пошел не домой, а прошел по станице. За валом станицы ласково шумел Терек.
– Вот ты, наш батюшка-Терек, – вслух сказал Щербина, и ему почудилось, что в ответ река зашумела еще сильнее.
Солнце опоясало самую макушку двухголового великана Эльбруса, и он искрился лиловым отсветом.
Щербине почему-то вспомнилось детство, рассказ деда, как они с бабушкой попали сюда, как строилась и росла станица.
«Неужели пройдет и его время? – думал он. – Одногодков никого нет. А говорили, когда он еще в Петербурге в конвое царя охранял, так: мало кто их не знал, знают и знать будут – Чепигу,
Верзилина, Котляревского – войсковых бывших атаманов. Время не убило?»
«Их, войсковых атаманов? – подумал Щербина, – А кто я?»
И какая-то тайна вдруг уколола его.
«Мой дед, бежавший когда-то от черниговского помещика, был пленен вместе с бабушкой абреками и увезен в Малую Кабарду. И вот здесь темной ночью они переправились через Терек, чтобы попасть в станицу».
К Щербине подошел старый казак Кульбака.
– Что, Алексеевич, задумался? – спросил он.
Щербина вяло махнул рукой, и они, свернув с улицы, вышли на самый край Терека.
Река дугой подпирала пришибские кручи и где-то на дне в самом деле покоила тайны. Впрочем, сколько других тайн хранит эта терская, казачья земля.
Щербина и Кульбака долго еще говорили обо всем, но вернулись к политике.
– Что и говорить, жизнь в Терской области с началом войны заметно изменилась, – сказал Кульбака.
– Еще с японской казаки очень изменились, – отметил Щербина.
– Казаки еще ничего, – ответил Кульбака, – а посмотри, что в городе делается. Всюду прокламации. В почтовые ящики суют записки с требованием немыслимой суммы на революционную борьбу и, как часто выясняется, записки выдумывают обыкновенные жулики, пожелавшие обогатиться в пылу ситуации.
– Знаю, знаю, – продолжал разговор Щербина. – Полиция наскакивает ночами в квартиры с обыском; извозчики тайно перевозят подпольщиков в явочные места. В окружном суде день за днем приговаривают арестованных к ссылке в Сибирь; поплатились холодной ссылкой и некоторые казаки.
– Ты погляди, что делается, – уже удивленно отвечал старый казак. – А что же думают в столице?
– Темна вода во облацех, – отвечал Щербина. – Быть может, сплотились где-то патриоты, готовые умереть за честь православия и царского трона, – странно, если бы их не было. Во Владикавказе революционеры мешают самому генералу Флейшеру умиротворять область. Они звонят, пишут, требуют отменить запрет на патриотические манифестации.
– Виновники наших бедствий унизили православную веру, на далеких маньчжурских полях зарыли воинскую славу, богатство разбросали по шпалам Великого Сибирского пути, забрали в свои руки торговлю, науку, печать – заявляют они.
Из Москвы, Петербурга газеты несли свои крики. Писали: «Людей, которые занимались спасением страны, никто не понимал, и они страдали в одиночестве. Предупреждали: никакие ужасы прежних восстаний не сравнятся с тем, что произойдет, когда рабочие и крестьяне объединятся в борьбе против правительства. Все потеряют меру дозволенного, кровь превратится в красную воду. Царь призывал хранить заветы русские: верить в Бога и великое будущее России, государство крепкое, благоустроенное и просвещенное.
Церковники не отставали от светских прорицателей. Проповедовали: смысл спасения указан в Евангелии. Что делать? Что делать – слышится в обществе.
Вот что делать: умирайте, если нечего делать, или живите в деле. Настанет время, когда все сильные и здоровые почувствуют, что им пора отделиться от слабых и больных и спасать свое бытие от общего разложения. Лопатой, отвевающей сор от зерна, явится это чувство самосохранения. Беспощадно нужно гнать от себя всякое тление, отовсюду гнать бездарность, бессовестность, тунеядство и прочее. Снова, как во времена Иоанна Крестителя, который обещал спасение только праведным, люди нуждаются в восстановлении не самого общества, а самих себя.
Внешнее строится по внутреннему, и если обеспечен идеал жизни в сознании и воле, то и внешняя жизнь сложится совершенной. Если зерно таит внутри себя жизнь, то оно непременно разовьется в корни, в стебли, в красоту благоухания цветка. И тогда, и теперь – всегда были люди, покорные Богу в своей душе, и такие люди живут, почти не нуждаясь в услугах внешней власти.
Так писали и говорили.
– Атаману не к лицу путаться с газетными писаками, – повторил Щербина свою простенькую мысль. – Завтра поговорим обо всем с казаками.
Только сказал об этом атаман Кульбаке, как к ним на сером жеребце, в походной бурке, с шашкой и револьвером у седла подъехал офицер из Владикавказа.
– Здорово ночевали, казаки! – поприветствовал он беседовавших.
– Слава Богу, ничего, – ответили они ему.
Офицер спешился. Он поздоровался отдельно с атаманом. Они обнялись, а потом прошли в правление.
А вскоре туда, чтобы узнать о происходящем, потянулись казаки.
Семидесятилетний дедушка Дзюба, с трудом отрывая задеревеневшие ноги от земли, мелкими шашками бежал, поспешая узнать новость. Лицо младенчески чистое, плечики от ветхости сузились, но грудь выпячена истово, упрямо, медалью вперед. Шашка в ножнах при нем.
Вышедший из правления вместе с атаманом офицер подмигнул старику.
