– Немчуру пощипать пора, казаки!
– Пора, пора, – отвечал вместе со всеми Дзюба. Но теперь властный холодок пробежал по казачьим спинам. Запахло дальними странами, походами, палатками и боевыми трофеями. Запахло дикой волей, полынной горечью расставания, пьянящей душу казака, как солдатский спирт. Казакам не привыкать сражаться в дальних странах – деды и прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников в русской Калифорнии, в Китае чай пивали и в Стамбуле бывали.
Сверкая персидской серьгой, Егор Кашуба с дымным взором прорицал:
– Кто прольет кровь человеческую – того кровь прольется рукой человека!
– Всякая плоть извратила свой путь на земле, – вторил ему кто-то.
– Как орел налетит на тебя народ, языка которого ты не разумеешь! – в сердцах восклицал Кашуба, напоминая о гремевшей уже войне.
Потревоженным ульем гудела станица. Стало известно, что будет формироваться очередная присяга для отправки на фронт.
2
А во дворе казака Скорика суета. Приехал в отпуск с фронта сын. Пантелей важно вышел из хаты и встречает Тимофея у ворот.
– Ну, подойди до меня, бисова душа, ты ли это?
– Я, батько, я!
Они обнялись. Мать с сестренкой стояли в стороне, не зная, как поступить дальше.
– Ой, братик! А я видела тебя сегодня во сне, – подскочила к Тимофею сестра, но мать ее приостановила.
– О снах потом. Не дело об этом при встрече. У тебя ничего не болит сынок? – спросила мать Тимофея и обняла его.
– Ты мой касатик, кровинка наша. – Она вытерла передником глаза.
– Отец уж как тебя ждал. Каждый день заставлял печь пироги. Каждое утро приказывал: «Смотри мне, бисова душа, чтоб тесто было готово».
– Мой братик, страшно там? – спрашивала сестра.
– Не знаю. А ты тут еще не вышла замуж? – спросил ей в ответ брат.
– Нет! Хорошие-то воюют, вроде тебя.
– А тебе, видно, нужен казак, который бы на полном скаку с земли платочек подобрал?
– Мне нужно, чтобы я его любила.
Отец, из-за всякого пустяка повышавший голос, спокойным тоном пригласил всех пройти в хату.
– Ну, идите, идите! – толкала их мать. Обед приготовлен.
– А ты чего как лисица хвостом машешь, – обратился Пантелей к жене, – чего-нибудь с погреба нам дай. Хоть языком лизнуть цю заразу. Я уже забыл, когда последний раз выпивал.
Тимофей был гордостью и опорой старой фамилии. И от этой радости отцу казались все милыми и хорошими, даже те, с кем он вчера поспорил и рассорился, были приглашены на встречу.
– Я же, сынок, всем рассказываю, как ты славно служишь и за что тебя наградили, – говорил отец со слезами, чокаясь с сыном. – В нашу породу.
– Ото… – сказала мать и сама заплакала. – Ото и радости, что живой.
А Тимофею посыпались вопросы, на которые он, не торопясь, обстоятельно отвечал.
– Ну, а ярмо, чи хомут не нашел себе? – то ли шутя, то ли серьезно спросил отец.
– Что ты, батя? – ответил Тимофей, поняв намек отца. – Я женюсь на казачке, есть тут одна на примете, – смело ответил Тимофей.
И Пантелей стал вспоминать довоенные наблюдения деда Ильи, рассказанные ему после убытия на фронт Тимофея.
…Скорики ломали кукурузу. Золотились горки желтозубых початков. Сухой ветер устало звенел в лабузе. Семья работала вся. Дед Илья кашеварил, пристроив на рогульках казан, и размышлял. Он коренной станичник и потомственный казак. Его дедушку привезли сюда десятилетним, и от него пошел род Скориков. Сыновья его женаты на своих же станичных казачках, и дети их казаки. «Младшему Тимофею, скоро на действительную идти. Но парень уже заглядывает на девчат. Одна особенно ему нравится. Она работает со своей семьей по соседству». Дед уже заметил, как она загорается при взгляде на Тимофея – как цветок, просвеченный солнцем. Косы девичьи связаны узлом, как хвосты коней в Распутину.
«Все бы хорошо, да уж больно высока, верба чертова, – думает дед, – хотя и Тимофей не мал, под носом уже чернеет пух».
Тимофей рассказывал, как в один снежный вечерок он шел по станице. Вдруг из-за ворот посыпались сапожки и башмачки. Он поднял один. С визгом выбежали из калитки раскрасневшиеся девки и разочарованно узнали башмачок: Аньки Сидневой жених, а ей-то года не вышли!
Аня стояла тогда ни живая ни мертвая, заливаясь синими снежинками счастья. Тимофей зачерпнул башмачком снегу, отдал девочке и зашагал дальше. Анна стала мечтать о нем и даже подсылала братишку с запиской. А встречаться избегала – стыдно. Нравится она и Тимофею.
С гор, как парным молоком, хлынул плотный столб тумана. Солнце летело сквозь него, как брошенный над горами диск. В станице зазвонили к заутрене. Казаки в поле крестились, поворачиваясь в сторону звона.
Тут поспела каша деда Ильи. И он пригласил всех на трапезу.
Тут-то подошедший Тимофей и столкнулся лоб в лоб с Аннушкой, которая только что разговаривала с дедом.
Пыхнула Анна. В снежно-синих глазах – отсверки дальних ледников, сахарных гор. Не смотри же, уходи! А тут – будь ты не ладна! – коса развязалась, упала на спину, а такое и жениху видеть не дозволялось, только мужу. Кинулась она в кукурузник – только ее и видели.
Пантелей вспоминает, а за окном синеет седой Эльбрус в белом башлыке тучи. Пахнет вялым листом, поздней ежевикой, вишневой корой. Мягкий солнечный свет. Быстро бегущие по земле тени облаков.
Сладко думается и Тимофею. Он думает о будущем. Он мечтает о земле, о семье. Ухажерок у него не было, и поэтому в думах он представляет на своем дворе Анну Сидневу. Думать все позволено: вот она провожает его спозаранку в степь, вечером встречает, моет, кормит, ласкает.
«Скорей бы войне этой конец!» – думает Тимофей. И словно подслушав его мысли, в разговор вступает мать:
– Дай Бог кончится эта война, – сказала она, – возьмешь себе друженьку. Нехай она будет небогата, но мягкосердечна, а не такая крикунья, как наша Анна.
– Аннушка, сестричка? Она же добрая, – возразил Тимофей.
– Была добрая, пока мать на руках носила. А сейчас хвост закрутит – и бегом со двора.
– Мама, ну что ты? Я же работаю, фронту помогаю, – оправдывалась дочь. Она ухаживала за ранеными в лазарете.
В хате набилось народу и стояла неимоверная духота. Чтобы разрядить обстановку, Пантелей пошутил:
– Ну что, Тимофей, отогрелся с Турции, али как?
– Да-а, – вздохнул Тимофей. – Намерзлись мы там – в мороз. Снегу в горах было много. Сапоги мои разбились.
– Я тебе новые сапоги справил, – вставил отец.
– Спасибо, батя, – продолжал Тимофей. – Снял я тогда сподники, обмотал ноги и ремешками от седла завязал. Сутки промерзли в снегу, а утром взяли турецкую деревню. И там я достал себе турецкие чувяки – так немножко теплее стало.
