– Я вас предупреждаю, государь, что этот мой доклад у вас – последний… Это мое личное предчувствие и убеждение. Да-с…
– Почему?
– Потому, что Думу вы распустите, а направление правительства не предвещает ничего доброго… Еще есть время! Возможность все повернуть и дать, наконец, ответственное перед палатами правительство. Но этого, по-видимому, не будет. Вы, Ваше Величество, со мною не согласны. И все останется по-старому. И будет такая революция, которую ничто не удержит!
– Да бросьте вы, какая революция?!
– Ей-Богу, государь. Ох, не пройдет и трех недель – уж вы простите великодушно, – как вы царствовать больше не будете. Предупреждаю вас!
– И откуда вы все это берете? – задумчиво спросил царь.
– Да из всех обстоятельств, которые складываются. Нельзя так шутить народным самолюбием и народной волей, как шутят те лица, которых вы ставите. Нельзя ставить во главу угла всяких Распутиных! Вы пожнете, государь, то, что посеяли…
– Ну, Бог даст, Бог даст. Все, прощайте, – сказал напоследок Николай.
С этими словами Родзянко и уехал. После этого визита и он стал склоняться к мысли о необходимости отречения царя от престола.
Но вот в конце второй декады февраля в правительственных сферах пронеслось какое-то дуновение в сторону компромисса с Думой. Родзянко донесли, что царь созвал некоторых министров во главе с главой правительства Голицыным. На созванном им совещании царь решил обсудить последствия возможного решения о даровании ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен таким поворотом дела, который снял бы с него непосильную ношу. Но вечером 21 февраля его снова вызвали в Царскосельский дворец.
– Я завтра срочно уезжаю в Ставку, – сказал Николай.
– Как же, Ваше Величество? Ведь вы же хотели завтра в Думу ехать и говорить о даровании ответственного министерства?
– Да. Но я изменил свое решение и уезжаю.
Вот почему Родзянко и Милюков, которому он позвонил, сидели теперь у себя по домам в полном разочаровании. Они предвидели подвох, предвидели близкий роспуск Думы. Но то, что ждало их завтра, не предвидел никто.
До отречения Николая II от российского престола оставались считанные дни.
2
А события приобретали крутой оборот.
Около часу дня пришло известие, что взбунтовавшиеся солдаты овладели Петропавловкой. Прошел панический слух, что крепость готовится открыть огонь по Адмиралтейству, и как бы в подтверждение по окнам здания действительно было сделано несколько шальных выстрелов.
Перед вторичным уходом из Адмиралтейства отряд разоружился, и восставшие не проявили к ним никакой враждебности. Напротив, минутное оцепенение толпы прорвалось и вылилось в форму шумных приветствий: винтовки опустились, толпа кричала «ура» и кидала в воздух свои шапки. Фомин подал команду, и роты, четко печатая шаг, грянули песню: «Взвейтесь, соколы, орлами…»
Так закончилась эпопея защитников последнего бастиона монархии.
Между тем события развивались невероятно стремительно. Поздно вечером 1 марта, когда царь уже находился в Пскове, Алексеев телеграфировал ему, что нужно даровать не «министерство доверия», а министерство, прямо ответственное перед Думой.
– Поступающие сведения, – сообщил генерал, – дают основания надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ним может пойти.
Торопясь не упустить момент, Алексеев тут же передал от имени царя текст составленного в Ставке манифеста:
– Объявляем всем верным нашим подданным: грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого нам отечества требуют доведение войны во что бы то ни стало до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России… Во имя нашей возлюбленной Родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед ней, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог.
Но, увы, этот манифест безнадежно опоздал. В Петрограде думские лидеры сделали новый шаг: пришли к мысли о необходимости отречения Николая II в пользу наследника – тринадцатилетнего Алексея при регентстве его дяди – младшего брата царя, великого князя Михаила Александровича.
В оппозиционных кругах считали, что малолетство нового царя и отсутствие государственного опыта у «слабовольного» Михаила позволит новому либеральному правительству беспрепятственно проводить свою программу. Как триста лет тому назад один из московских бояр обосновывал избрание на престол Михаила Федоровича Романова: «Миша Романов молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден…»
Антимонархические настроения стали усиливаться. Родзянко звонит генералу Рузскому и сообщает ему о новой «комбинации».
– Династический вопрос поставлен ребром, а это означает отречение царя в пользу сына при регентстве Михаила Александровича, – говорит он. И напрасно ошеломленный генерал в просительном тоне пытался убедить Родзянко повременить.
– К вам уже выехали Гучков и Шульгин, – ответил тот.
Уже через час-полтора после окончания этого разговора А. Лукомский вызвал к аппарату начальника штаба Северного фронта генерала Ю. Данилова. От имени Алексеева он решительно потребовал, чтобы Рузский немедленно разбудил царя и сообщил ему все, что говорил Родзянко.
– Генерал Алексеев, – говорил Лукомский, – убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута, и всякие этикеты должны быть отброшены. От себя Лукомский добавил, что «выбора нет, и отречение должно состояться».
В 10 часов утра Рузский направился к царю. Стиснув зубы, он положил перед Николаем длинную ленту своего ночного разговора с Родзянко. Царь стоя читал ее. Затем взволнованно стал говорить, что лично он готов отойти в сторону для блага России, но у него имеются опасения, что «народ этого не поймет».
– Мне, – говорил царь, – не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день своего коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.
Николай не решался на новую уступку. И Рузский, не желая брать на себя всю ответственность, предложил отложить разговор. Но уже через несколько часов царь в присутствии трех генералов заявил: «Я решился. Я отказываюсь от престола» и перекрестился. Перекрестились и генералы.
Приняв решение об отречении, Николай, по-видимому, еще с некоторой надеждой ждал Гучкова и Шульгина. Знал о цели их поездки, и ему было интересно, а что скажут они? Этим ожиданием, возможно, и объясняется то, что он никому не сообщил о своем новом решении.
