– Спасибо, Владимир Александрович, – прервал доклад Сухомлинова царь и обратился к присутствующим:
– Так что будем делать?
За всех ответил Сухомлинов:
– Я согласен с мнением председателя Совета и прошу разрешения послать телеграммы генералам Иванову и Скалону, что мобилизации проводить не следует.
Часть первая
С Богом, Терцы! Не робея
На Карпатах, на Карпатах,
Под австрийский свист и вой,
Потерял казак папаху
Вместе с русой головой…
Из казачьей песни
Глава I
Лето было в разгаре. Солнце обливало землю горячим зноем. Травы давно выгорели, хлеба пожелтели, и когда налетал ветерок, тугие колосья, ударяясь друг о друга, тихо звенели, перекатываясь волнами.
На Тереке созрел урожай, поспевали огороды, стояла жара.
Накаленный дрожащий воздух, будто вырвавшись из горячей печи, дышал жаром, обжигая лицо. Кое-где хлеба начали осыпаться, поэтому станичники срочно приступили к уборке.
Никита Казей вместе с женой Мариной и трехлетним сынишкой тоже выехали в поле.
– На Черной речке пшеничка непременно под серп, – делится с женой Никита, – а на барабане
[2] подкузьмила – за волосы придется драть.
– Жаль, ей бы еще дождичка, да Бог не дал, – отвечала Марина, внимательно осматривая хлебную ниву.
Выйдя в поле, они увидели, что недалеко от их загона начал жать свой клин Алексей Чумак. Рядом с ним – жена Наташа, раздобревшая в сером сарафане.
– Вон Зазуля жнет, а там Кужуховские, – заметила Марина.
– Здорово, Илья Максимович! – крикнул Никита, низко кланяясь пожилому казаку. На поле Кульбаки уже виднелись копны.
– Здорово, здорово! – ответил тот. – И ты, Никита Петрович решил жать? – уважительно спросил он Казея.
– Что ж от всех отставать. Сейчас та пора, что как говорят: День год кормит, – правда, дядя?
– И то верно, – отвечал Кульбака.
Никита вспомнил, как весной они вместе здесь сеяли. За работой он на время забылся, а когда очнулся, смотрит, Илья скинул самотканые серые портки, повесил их на телеге и без штанов, прикрывая рубашкой неудобное место, начал рассеивать пшеницу.
Ох и смеялся тогда Никита, а Илья Максимович уверял:
– Старики еще баили: без портков сей – уродится… Ты не гляди, чего согнулся? Посмотришь по осени.
Потом Никита часто заглядывал на этот участок. Пшеничка тут пыжилась зеленью, кудрявилась, и совсем недавно он видел – колос пшенички большой, от тяжести к земле клонится, а на соседних участках пшеничка низенькая, остроносенькая.
– Ну, что примета старинная, оправдывается? – с шуткой обратился Никита к Кульбаке.
Илья засмеялся и, свернув жгут, туго перепоясал сноп пшеницы, тряхнул им, твердо поставил на землю, гладя наливные колосья.
– Пшеничка что надо! Эх, сама рука с радостью жнет! – ответил он.
– А у тебя, Никита Петрович, тоже ничего?
– Слава Богу, неплохая.
– Да-а. Тебе тоже повезло. – Кульбака чуть-чуть улыбнулся.
Алексей повернулся к Марине и маленькому Лешке.
– Наша пшеничка – золото, правда? – обратился он к жене.
– Хороша, хороша, – поддакнула та.
– Хоть в штанах сеяли, – пошутил Илья. – А если бы без штанов? Что бы тут было? Топором рубить довелось бы… Хо-хо!
Они дружно приступили к работе. От пшеницы поднималась пыль. Она лезла в горло, ела глаза. Солнце пекло спины.
– Тьфу, – отплевывался Никита, как назло, ни одной тучки. Ну чего палит? – Хотя сам мысленно благодарил погоду.
Кульбаки кончили очередную делянку, брякнули серпами и быстро стали стаскивать снопы. Илья складывал копны. Снопы вертелись у него в руках проворно, легко, как игрушки, – и сам-то он был похож на колосистый, наливной сноп.
А по другую сторону от Казея работали Чумаки. Алексей, работая косой, утяжеленной грабельцами, с хрустом срезал отягощенные колосьями стебли. Скоро, утомившись, он остановился, вытер пот со лба и стал наблюдать, как проворно его Наташа собирала сноп и после рукопашной борьбы с ним бросала его на лопатки, давила коленом, вязала его и, гордая победой, весело кидалась в новую схватку.
– Скосить – дело не хитрое, – сам себе говорил Алексей. – Главное тут – чтобы скошенный рядок получался ровным, тогда бабе легче вязать. За иным косцом идти – одно удовольствие, за другим – мука смертная, так напутает он и накуралесит. – И, довольный собой, продолжил косьбу.
А у Наташи в это время сжималось все в утробе, точно кто-то большими клещами туго стиснул ей поясницу. Она украдкой охнула.
Алексей посмотрел на ее помрачневшее лицо и застыл.
– Ты что это заохала? – с жалостью спросил он.
Наташа промолчала.
– Ты не родить ли на меже задумала? – спросил он уже серьезней. – И не думай… Ишь нашла место.
– Да нет, – ответила Наташа, – просто устала.
– Давай обедать, – предложил Алексей, увидев, что и соседи располагаются в тени под бричкой.
После обеда Наташа еле поднялась: ноги затекли, они были, словно набитые песком мешки. Настроение совсем упало.
Но тут к ней подошла жена Казея – Марина.
– Наташ! А ты никак родить хочешь? – шутя повела она разговор.
– Угу… А то как же? Работнички нужны, – улыбнувшись через силу, ответила Наташа и посмотрела на Алексея.
– Ух ты, сатана, а молчала, – упрекнула ее Марина.
– Молчала? Чай, об этом не кричат всем? – проговорила Наташа.
– Какой месяц пошел?
– Третий, – солгала Наташа.
– Пойдемте на Терек, посидим немножко в теньке, – предложила Марина.
Она обняла Наташу и пошла рядом. У Наташи появилась синева под глазами, быстрый шаг пропал: она шла в ногу с Мариной, а ступала осторожно, ровно под ногами не пожелтевшая трава стелилась, а разбросанные горячие угли. И спина у Наташи чуть откинулась, но ядреностью, здоровьем наливалось, набухало тело, и в глазах горел яркий летний день.
А Никита с Алексеем шли чуть-чуть позади, и каждый думал о своем.
Казей, осматривая округу, вспоминал: ведь здесь же случилось то первое, когда-то, у них с Мариной. Молодая и сочная, как спелое анисовое яблоко, сидела под одинокой ольхой, аукала, смолкала, шевеля раскрасневшимися губами, прислушивалась к тому, как эхом перекатывается ее зов, и снова аукала протяжно, долго, будто кукушка.
