– Хорошо, – сказал Блюхер.
– Я надеюсь, – повторил Фрунзе. Голос его не предвещал ничего хорошего.
В два часа ночи вновь поднялись в смертельную атаку изреженные цепи красноармейцев.
На рассвете стало известно, что Турецкий вал взят. Белые откатились под защиту Юшуньских укреплений, на 20 верст к югу. Там были еще окопы в полный профиль и шесть проволочных заграждений.
Поздно вечером 10 ноября Врангель пригласил к себе генерала Барбовича.
– Генерал! Красным удалось потеснить нас на Перекопе. Но прорвалась через укрепления лишь небольшая горстка… Да! Более десяти тысяч их легло при штурме вала, генерал! Но, как я сказал, эта небольшая горстка все-таки прорвалась на перешейке и настойчиво штурмует Юшуньские линии нашей обороны. Я возлагаю на ваш сводный корпус, генерал, священную задачу: уничтожить всех, кто посягнул на крымскую землю. В этом – успех сражения, успех всей зимней кампании.
Барбович пристально смотрел чуть выше плеча Врангеля, на карту Крыма и Северной Таврии, размеченную красными и синими флажками позиций. Он, подобно главнокомандующему, верил и надеялся, что эту зиму еще удастся провести в Крыму, за надежной преградой Перекопа и Сивашских болот, с тем, чтобы ранней весной начать полный разгром изнуренной голодом и разрухой Красной Совдепии.
– Ваше высокопревосходительство, – подтянувшись, сказал Барбович. – Насколько мне известно, у красных имеется кавалерийский резерв. Не введут ли они его вслед за остатками пехотных частей, взявших вал?
– Чтобы бросить на колючую проволоку под Юшанью? – ответил Врангель. – Вряд ли. Вырубите красных поголовно, генерал! В ваших руках все.
Врангель был прав. Корпус Барбовича оставался последним конным резервом армии, который еще мог переломить ход сражения на перешейках.
Барбович взял белую папаху на руку, почти доставая алым верхом до крестов и медалей на левой стороне груди, и склонил большую, седеющую на висках голову в полупоклоне.
Врангель сделал шаг вперед. Значимость минуты была такова, что ни он, ни Барбович не думали о какой-либо церемонности. Просто на кон ставилось нынче все – это понимал каждый.
2
И вот корпус у Юшаньских позиций. Мелькают густые, но чахлые от соли камыши Красного озера, от озера Старого выкатывается в сизой мгле багроволикое солнце. Вся степь, розоватая от холодного тумана, впереди засеяна бегущими фигурками пехотинцев. Это красные в панике бросают позиции. Проблесками крошечных молний засверкали в пыли шашки атакующих. Огромная белая лава, разгоряченная азартом погони и кровью близкой и неминуемой победы, шла на предельном карьере, рвущем из-под копыт землю и ощущение страха. Она как бы стаптывала и обращала в пыль, в ничто отдельных настигаемых ею пехотинцев, праздновала и вымещала злобу за потерянный Перекоп. Мало того, именно в ближайшие часы все красные силы, просочившиеся на полуостров, должны быть сметены, уничтожены, и спокойная зимовка обеспечена для всей белой армии до самой весны.
Но тут из гнилой зыби Сиваша, нестройной, жидковатой лавой стала вылезать конница красных и пробовала встать на пути.
Барбович перекрестился столь удачному стечению обстоятельств и махнул рукой – с Богом! – будучи уже не в состоянии выйти из этой главной атаки во всей своей жизни. И вот уже две конные лавы мчались навстречу друг другу, и померкло солнце в глазах каждого всадника, и смерть опахнула крылом узкое пространство между озерами.
Среди красных случилась сумятица. Их конница распалась, всадники уходили влево и вправо.
– Ура-а! – неслось со стороны белых.
– Ага, дрогнули, проклятые христопродавцы, пошли в рассыпную, мать вашу! Руби!..
Орали бородатые урядники, вахмистры, прикрывая собой вторую, сплошь офицерскую лаву.
Вставали на стременах, опуская правые руки с шашками к лампасу для «затека», тяжести скорого удара. И, подчиняясь некоему закону сходящихся лав, клином шли в образуемый красными разрыв.
Но именно в этот момент, в доли минуты из тыла красных выскочили тачанки.
Скакавший рядом с командующим Казей с высоты седла видел своими глазами всю эту удивительную и страшную операцию пулеметных тачанок.
Они образцово отработали маневр. И грянул гром небесный: конница генерала Барбовича попала в шквал шестислойного пулеметного огня.
Первые же очереди пулеметов срезали начисто передние линии атакующих. Кони падали, летели через головы, растягивались намертво в полете, всадники то никли в седлах, то вскидывали руки и картинно, как в дурном сне, вылетали из седел, пропадали внизу, в густой и уже кровавой пыли.
Сколько времени продолжалось все это, Никита Казей не помнит. Он был ранен, и верный конь вынес его к своим. Ранение оказалось тяжелым, он потерял много крови. Придя в себя, Никита с ужасом почувствовал, что койка, на которой лежал, проваливается куда-то вниз, в бездну. И без того тяжелая голова пошла кругом, и он снова впал в забытье. Очнувшись, увидел, что комната до отказа заставлена койками с перебинтованными людьми. По-прежнему качало, и Казей наконец догадался, что находится на пароходе.
Мучительно хотелось пить. Слабым голосом попросил у женщины в белом халате воды. Она странно посмотрела на него и принесла неполную кружку. Хватило едва на несколько глотков, вода была невкусной и плохо утоляла жажду. Он попросил еще, однако сестра лишь развела руками и сказала, что вода кончается. От нее Казей узнал, что пароход следует в Константинополь. Это было начало исхода русской армии генерала Петра Врангеля из Крыма. Более 140 тысяч несогласных с террором большевиков покинули Россию вместе с Черноморским флотом (переименованным в Русскую эскадру), регулярными частями под командованием генерала Александра Кутепова и рассеялись по всему миру.
В Константинополе на берег сошла лишь небольшая часть пассажиров, остальные, в том числе и Казей, поплыли дальше и высадились на греческом острове Лемнос – последнем пристанище тысяч беженцев, а с ними терских, донских и кубанских казаков.
Это был воистину крестный путь. Осенью 1920 года на Лемнос прибыло более 18 тысяч кубанских казаков генерала Фостикова, здесь уже находился Донской корпус, терские и астраханские станичники. Французское командование продержало прибывших больше месяца на кораблях, не позволяя им сходить на берег, не обеспечивая необходимым количеством воды, провизии и медикаментов.
Никита Казей, которого вынесли на носилках, увидел полуразрушенные дома, стены которых хранили следы пуль и снарядов. Потом он узнал, что во время войны здесь высадился десант английских и французских войск и произошел кровопролитный бой.
Надвигалась зима. Задули холодные, пронизывающие ветры с моря. В бараках, палатках и землянках было холодно и голодно, однако его молодой организм брал свое. Скоро Казей уже мог ходить на костылях. В глубине души он был даже рад этому – ранение избавляло от изнурительной муштры, которую насаждал генерал Врангель, лелея мечту возобновить вооруженную борьбу с большевиками. Дисциплина в лагере была драконовская. Особенно жестоко, вплоть до расстрела, карали тех, кто выражал желание вернуться на родину.
