Дьюк почти в открытую следил теперь за каждым моим шагом. Я старалась не обращать на него внимания, все еще наивно полагая, что он не в состоянии причинить мне вреда, но его постоянное присутствие действовало на меня угнетающе. Рассчитывать на брата или ждать от него поддержки не приходилось: слабохарактерный Джозеф хоть и не приветствовал чрезмерно жестокое обращение с рабами, но легко поддавался постороннему влиянию, в результате чего Дьюк совсем распоясался. Кандалы на дереве в центре базарной площади больше не пустовали и заскорузли от крови заковываемых в них жертв. Наказывать провинившихся старший надсмотрщик предпочитал собственноручно. Его знаменитая плетка свистела без устали; свинчатка на ее конце наносила несчастным, попавшимся под горячую руку, ужасные раны, вырывая клочья мяса из их спин и боков. Дьюк пускал ее в ход по малейшему поводу, не делая различий между серьезными проступками и мелкими прегрешениями.
Я снова пожаловалась брату, и опять он приказал мне не вмешиваться.
— У него большой зуб на твоих служанок, — предупредил меня Джозеф. — Если хочешь, чтобы с ними не случилось ничего дурного, держись подальше от Дьюка и не лезь в его дела.
Филлис и Минерва вели теперь себя в моем присутствии, как в первые дни после моего приезда на плантацию. Они сразу почуяли нависшую над ними угрозу и вновь сделались тихими, молчаливыми и неприметными, как мышки. Они усердно выполняли все свои обязанности, но избегали смотреть мне в глаза и отвечали только на прямые вопросы. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уязвленной и беспричинно обиженной.
Сейчас трудно сказать, сколько бы еще длилось это противостояние и чем закончилось, нашла бы я в себе силы продолжать борьбу или смирилась, но настал день, когда решительно все изменилось. Я хорошо его помню, потому что в тот день мне исполнилось шестнадцать лет. Но не только по этой причине.
Начался он с того, что поздним утром на великолепной гнедой лошади на плантацию прискакал гонец — красивый молодой негр, весь в черном и сам черный, как эбеновое дерево, с коротко подстриженной курчавой шевелюрой. Порывшись в седельной сумке, украшенной вензелем «Б» с невообразимым количеством завитушек, он достал оттуда конверт с такой же печатью. Я с первого взгляда поняла, кто послал письмо, потому что видела этот вензель еще в Бристоле.
Бразилец Бартоломе, бывший буканьер и наш ближайший сосед.
13
В адресованном брату письме содержалось приглашение к ужину для нас обоих, но об этом я узнала чуть позже. Джозеф незамедлительно ответил согласием. Он сам вышел на веранду — бледный и небритый, но почти протрезвевший, — и вручил нарочному сложенный и запечатанный конверт, надписанный немного неряшливо, однако вполне разборчиво. Мне он ничего объяснять не стал, но приказал Томасу срочно его побрить, а Филлис и Минерве велел достать и погладить мое лучшее платье, а потом заняться моей внешностью.
— Если мисс Нэнси не будет выглядеть настоящей леди, продам вас обеих в болота Суринама, -пригрозил Джозеф.
Минерва незаметно прыснула в кулачок, а Филлис чуть слышно проворчала себе под нос:
— Можно подумать, там будет хуже, чем здесь!
Тем не менее мои служанки рьяно взялись за дело, а когда они закончили, я с трудом узнала себя в зеркале. Брат ожидал моего выхода на веранде. Он нарядился в светло-серый атласный камзол с брабантскими кружевами на груди и обшлагах, жилет с отделкой из золотой парчи, изящно расшитый бабочками и цветами, штаны из мягкой замши и надраенные до солнечного сияния сапоги. Таким расфранченным я его после Бата еще не видела. Свежевыбритый и в новом парике, Джозеф окинул меня тревожным взглядом, испустил вздох облегчения, с одобрением кивнул и даже подарил восхищенной улыбкой. Ну надо же! Пожалуй, впервые в жизни я не вызвала его недовольства своим поведением или внешним видом. Перед отъездом братец все-таки не удержался и пропустил стаканчик -чтоб дрожь в руках унять, как он объяснил.
Потом мы вдвоем уселись в открытую коляску, а Томас в ливрее взгромоздился на козлы. Я заметила пистолет у него за поясом и еще один у Джозефа, прихватившего также свою шпагу. На Ямайке человек может чувствовать себя спокойно лишь в границах собственных владений. Но стоит выехать за их пределы, и его поджидает тысяча опасностей. Тут и беглые, и мароны, и просто грабители. Да и пираты пошаливают, время от времени высаживаясь на побережье и совершая разбойничьи рейды в глубь острова. И пускаться в путь безоружным чревато в здешних краях неприятными неожиданностями.
Приготовления к визиту отняли довольно много времени, и с плантации мы выехали, когда уже вечерело. Попугаи-какаду и пересмешники сопровождали нас всю дорогу через лес, мелькая меж ветвей ослепительными вспышками голубого, красного и желтого на зеленом фоне и вплетая свои пронзительные крики в стрекот цикад и жужжание пчел. Раскинувшаяся по левую сторону от дороги морская гладь сияла расплавленным золотом в лучах заходящего солнца. Стая пеликанов удалялась от берега. Редко взмахивая широкими крыльями, они летели так низко, будто их огромные красные клювы притягивали птиц к земле и мешали им подняться выше.
— Говорят, они выкармливают птенцов собственной кровью, — заметил Джозеф.
Я ничего не ответила, лишь мысленно позавидовала неограниченной свободе пернатых, вольных летать и парить, где им вздумается, и не знающих ни запретов, ни преград.
Воротами на въезде в усадьбу Бартоломе служили два гигантских дерева. На протянутой между ними цепи висел литой металлический вензель «Б» с замысловатыми завитушками — точно такой же, только раз в сто меньше, я уже видела сегодня на седельной сумке гонца. Томас въехал в ворота, и коляска покатила по широкой аллее, вымощенной блестящими белыми камешками, похожими на обломки мрамора.
Справа и чуть впереди, в промежутке между двумя деревьями, что-то вдруг зашуршало. Эта непонятная возня напугала наших лошадей. Они громко заржали и в панике шарахнулись в противоположную сторону. Коляску занесло, и она угрожающе накренилась. Джозеф вскочил на ноги, изрыгая проклятья в адрес кучера. Томас повернул голову и посмотрел на нас. Даже в полусвете уходящего дня были отчетливо видны его посеревшее лицо и расширенные от ужаса глаза. Он дрожал всем телом, как будто только что встретился с привидением.
Уродливое громоздкое сооружение, подвешенное к нижним ветвям, жалобно поскрипывало, едва заметно раскачиваясь на ветру. Это была железная клетка, которую сплошь облепили большие черные птицы. При нашем появлении они взмыли в воздух, шумно хлопая крыльями, но далеко не улетели, рассевшись по соседним деревьям. Томас изо всех сил натянул вожжи, лошади всхрапнули и встали, а наша коляска остановилась прямо напротив импровизированной виселицы. Стервятники, не обращая на нас внимания, начали потихоньку возвращаться к прерванному занятию. Толкаясь и переругиваясь на своем птичьем языке, они стремились покрепче зацепиться когтями за прутья и занять местечко поудобнее.
Мне случалось и раньше видеть повешенных подобным образом. С детства помню вываливающиеся сквозь решетку побелевшие кости скелетов в конце аллеи висельников, не забыла я и обмазанное дегтем тело матроса в кандалах на входе в Бристольский залив, но в Англии все было по-другому. Там преступника сначала казнили, тогда как здесь помещенный в клетку человек был еще жив. Своими мощными клювами стервятники успели выклевать ему глаза и ободрать до костей кожу и мясо на лице и плечах. Кровь рубиновыми слезами капала с истерзанных щек, скапливаясь и застывая темными лужицами в придорожной пыли. Мне поневоле пришлось зажать нос: смрад от него исходил, как от уже разложившегося трупа. Внезапно тело несчастного конвульсивно задергалось. Полчища навозных мух взвились в воздух и закружились над закачавшейся клеткой сердито жужжащим черным облачком. Узник в клетке слабо пошевелил рукой и разжал губы, словно пытаясь что-то сказать.
