Дом Пауло часто дивился тому, что деревянный Лейбовиц пережил несколько веков и несколько аббатов, его предшественников, несмотря на свою необычную улыбку. «Когда-нибудь эта усмешка тебя погубит, – предупреждал он статую… – Конечно, святые на небесах смеются, и Псалмопевец говорит, что сам Господь фыркает от смеха, однако аббат Малмедди – надутый осел, упокой Господь его душу – наверняка эту улыбку не одобрял. Как ты выжил при нем, хотел бы я знать? Кое для кого ты недостаточно набожный. Твоя улыбка… Кто из моих знакомых так ухмыляется? Мне она по душе, но… Однажды в это кресло сядет еще один хмурый пес и заменит тебя гипсовым Лейбовицем. Кротким. Таким, который не смотрит искоса на мух. И тогда тебя съедят термиты на складе. Чтобы выжить в ходе просеивания искусства, которым занимается церковь, ты должен обладать внешностью, которая понравится благонравному простаку, но при этом в тебе должна быть глубина, которая порадует разборчивого мудреца. Процесс отсеивания идет медленно, да и проверяющие меняются. Новый прелат обозревает покои в своей епархии и бурчит себе под нос: «Часть этого хлама нужно выкинуть». Обычно сито наполнено приторной ерундой, и когда старая ерунда перемалывается, в него добавляют новую. Зато остается чистое золото, и оно сохраняется надолго. Церкви удалось пережить пять веков дурновкусия святых отцов; редкие обладатели тонкого вкуса удаляли почти всю преходящую дрянь, и церковь превращалась в величественное вместилище красоты, внушавшее благоговейный страх будущим поверхностным украшателям».
Аббат обмахивал себя веером из перьев грифа, но прохлады это не приносило. Пустынный воздух выжженной пустыни за окном дыханием печи усиливал дискомфорт, который причинял ему демон или жестокий ангел, копавшийся в его внутренностях. Жара напоминала об опасности – о спятивших от солнца гремучих змеях, о грозах, собирающихся в горах, о бешеных псах и вспышках гнева. От жары судороги усиливались.
– Пожалуйста? – прошептал аббат святому, беззвучно моля его о прохладе, людской остроте ума, о большем понимании смутной угрозы. «Может, все от сыра? – подумал он. – Какой-то вязкий и зеленый… Надо было отказаться от него и выбрать более съедобную пищу».
Ну вот, начинается. Пойми, Пауло: дело не в пище для живота, а в пище для ума. Твой ум не может что-то переварить.
– Только вот что?
Деревянный святой не ответил. Порой, когда начинались судороги, а мир ложился на плечи тяжелым бременем, мозг аббата работал урывками. Сколько весит мир? Он взвешивает, а сам взвешиванию не подлежит. Иногда его весы врут. На одной чаше весов – жизнь и труд, на другой – серебро и злато. Никогда не уравновесишь. Но, безжалостный и неумолимый, он все продолжает взвешивать, причем часто теряет жизни и изредка – крупицы золота. И идет по пустыне царь, и на глазах его повязка, а в руках нечестные весы, пара шулерских костей. И на знаменах вышито «Vexilla regis»…
[51]
– Нет! – зарычал аббат, отгоняя от себя видение.
«Ну конечно же!» – настаивала улыбка деревянного святого.
Поежившись, дом Пауло отвел глаза от статуи. Иногда ему казалось, что святой над ним смеется.
«Смеются ли над нами на небесах? – подумал он. – Сама святая Мэйси из Йорка – не забывай про нее, старик, – умерла от приступа смеха. Это совсем другое, она умерла, смеясь над собой. Впрочем, какая разница. – Аббат снова беззвучно рыгнул. – Кстати, во вторник – праздник святой Мэйси. Хор благоговейно смеется, исполняя аллилуйю на мессе в ее честь. «Аллилуйя, ха-ха! Аллилуйя, хо-хо!»
– «Sancta Maisie, interride pro me»
[52].
И вот царь идет взвешивать книги в подвале на своих перекошенных весах… Почему «перекошенных», Пауло? И почему ты думаешь, что среди твоих Реликвий совсем нет ерунды? Даже одаренный и достопочтенный Боэдулл однажды пренебрежительно заметил, что примерно половину из найденных вещей следовало бы называть «Непостижимквии». Да, это действительно бережно сохраненные фрагменты мертвой цивилизации – но какая их часть уже превратилась в белиберду, которую сорок поколений монахов-невежд украшали ветвями оливы и херувимчиками? Мы – дети темного времени, которым взрослые вручили невразумительное послание, дабы мы заучили его наизусть и передали другим взрослым».
«Я заставил его ехать из самой Тексарканы по опасной земле, – подумал Пауло. – А теперь беспокоюсь, что то, что у нас есть, ему не пригодится».
Он снова взглянул на улыбающегося святого. «Vexilla regis inferni prodeunt». («Приближаются знамена владыки Ада»), – вспомнилась искаженная строка древней комедии. Она преследовала его, словно прилипчивая песенка.
Дом Пауло выронил веер и судорожно задышал сквозь стиснутые зубы. Безжалостный ангел выпрыгнул из засады в самом центре его тела. Во внутренностях будто орудовали горячей проволокой. Тяжелое дыхание расчистило кусочек в слое пустынной пыли на столе; запах пыли удушал. Комната стала розовой, в ней роились черные мошки. «Я не смею рыгнуть – вдруг внутри что-то оторвется, – но, мой святой покровитель, я должен. Боль есть, ergo sum
[53]. Господи Иисусе, прими этот дар».
Он рыгнул, почувствовал вкус соли, позволил голове упасть на стол.
Значит, взвешивание прямо сейчас, Господи, или можно немного подождать? Впрочем, распятие всегда сейчас. Всегда сейчас, даже до Авраама, всегда сейчас. Даже до Фардентрота, сейчас. Всегда и для каждого – будешь висеть прибитый к кресту, а если сорвешься, тебя забьют до смерти лопатой, так что уж давай с достоинством, старик. По крайней мере рыгни с достоинством и, возможно, попадешь в рай – если достаточно сильно раскаешься в том, что испортил ковер…
Он долго ждал. Часть мошек умерла, а комната утратила розовый цвет, но стала мутной и серой.
Ну, Пауло, сейчас умрешь от кровоизлияния или так и будешь валять дурака?
Он вгляделся в дымку и снова нашел лицо святого. Усмешка была еле заметной – печальной, понимающей и какой-то еще. Смеется над палачом? Нет, над Stultus Maximus
[54], над самим сатаной. Аббат впервые четко это увидел. В последней чаше победная усмешка. Haec commixtio…
[55]
Внезапно накатила сонливость. Лицо святого утонуло во тьме, но аббат продолжал слабо улыбаться ему в ответ.
* * *
Голт нашел аббата лежащим на столе. На его зубах виднелась кровь. Молодой священник постарался нащупать пульс. Дом Пауло немедленно очнулся, сел прямо и, словно во сне, властно провозгласил:
– Говорю тебе, это в высшей степени нелепо. Абсолютный идиотизм. В мире нет ничего более абсурдного.
