– Хммм-хммм! Мудрый глупец! – передразнил отшельник. – Ты всегда любил парадоксы и тайны, да, Пауло? То, что не противоречит самому себе, тебе не интересно? Ты непременно должен искать Троицу – в Едином, жизнь – в смерти, мудрость – в глупости. В противном случае ты найдешь слишком много здравого смысла.
– Бенджамен, осознание ответственности – это мудрость. Но думать о том, что ты способен нести бремя в одиночку – глупость.
– Не безумие?
– Отчасти – возможно. Храброе безумие.
– Тогда я открою тебе маленький секрет. Я с самого начала знал, что не в силах нести это бремя – с тех самых пор, как Он снова призвал меня. Но, может, мы говорим о разных вещах?
Священник пожал плечами:
– Ты назовешь это бременем избранного, я – бременем первородного греха. В любом случае подразумеваемая ответственность одна и та же, хотя мы говорим о ней по-разному и яростно спорим о смысле слов, которыми обозначаем то, что словами объяснить невозможно – ибо это можно выразить только абсолютным молчанием сердца.
Бенджамен усмехнулся:
– Ну, я рад, что ты в конце концов это признал – даже если ты сказал лишь то, что на самом деле ничего не сказал.
– Не смейся, нечестивец.
– Ты всегда плел столько словес, строя хитроумную защиту твоей Троицы, хотя Он и не нуждался в ней до того, как ты получил Его у меня в виде Единого Бога. Да?
Священник покраснел.
– Вот! – завопил Бенджамин, прыгая на месте. – Наконец-то тебе захотелось о чем-то поспорить. Ха!.. Ладно. Я и сам много говорю, хотя никогда не уверен в том, что Он и я имеем в виду одно и то же. Винить тебя не в чем; наверное, разбираться с Тремя сложнее, чем с Одним.
– Старый кактус-богохульник! А я так хотел узнать твое мнение о тоне Таддео и том, что затевается.
– Зачем тебе мнение бедного старого затворника?
– Затем, Бенджамен Элеазар бар-Иешуа, что если годы ожидания Того-Кто-Не-Грядет и не подарили тебе мудрость, то, по крайней мере, сделали тебя прозорливым.
Старый Еврей закрыл глаза, обратил лицо к потолку и хитро улыбнулся.
– Оскорбляй меня, – насмешливо произнес он, – брани, провоцируй, донимай… Знаешь, что я скажу?
– Ты скажешь: «Хмм-хмм!»
– Нет! Я скажу, что Он уже здесь. Один раз я уже видел Его – мельком.
– Что? Ты о ком? О тоне Таддео?
– Нет! Более того, я не стану пророчить, пока ты, Пауло, не расскажешь о том, что именно тебя тревожит.
– Ну, все началось с лампы брата Корноэра…
– Лампы? Ах да, Поэт упоминал о ней. Он пророчил, что она не будет работать.
– Поэт ошибся, как обычно. По крайней мере, так мне сообщили. Сам я испытаний не видел.
– Значит, она работала? Великолепно. И что дальше?
– Я начал размышлять. Насколько близко мы подошли к краю пропасти? Или к берегу? Электрические сущности в подвале… Ты понимаешь, сколько всего изменилось за последние двести лет?
* * *
Вскоре священник уже рассказывал о своих страхах, а отшельник, мастер по ремонту палаток, терпеливо слушал – пока солнечные лучи не стали протекать сквозь отверстия в западной стене, создавая сияющие дорожки в пыльном воздухе.
– Бенджамен, с тех пор как погибла предыдущая цивилизация, Реликвии составляли область нашей особой компетенции. И мы сохранили их. Но сейчас я чувствую себя сапожником, который пытается продавать сапоги в деревне сапожников.
Отшельник улыбнулся:
– Все получится, если сделать особые, лучшие башмаки.
– Боюсь, на этот метод уже предъявляют права светские ученые.
– Тогда бросай шить сапоги, пока не разорился.
– Это выход, – признал аббат. – Однако думать о нем неприятно. Тысячу двести лет мы были крошечным островком в океане тьмы. Сохранение Реликвий – неблагодарное дело, однако нам оно кажется священным. Это наша единственная работа в миру, мы всегда были книгобандистами и запоминателями, и мне сложно думать о том, что задача скоро будет выполнена, что необходимость в нас исчезнет. Почему-то я не могу в это поверить.
– И поэтому пытаешься превзойти остальных «сапожников», создавая странные штуковины в своем подвале?
– Я должен признать, что это похоже на правду…
– Что еще ты сделаешь, пытаясь опередить светских ученых? Построишь летающую машину? Возродишь Machina analytica? Или, может, перешагнешь через их головы и обратишься к метафизике?
– Ты стыдишь меня, Старый Еврей. Ты знаешь, что мы прежде всего монахи Христа, и подобные занятия – для других, а не для нас.
– Я не пытался тебя пристыдить. Не удивлюсь, если монахи Христа создали бы летающую машину – хотя, по-моему, им следовало бы создать машину молящуюся.
– Негодяй! Плохую услугу я оказываю своему ордену, доверяясь тебе.
Бенджамен ухмыльнулся:
– Я тебе не сочувствую. Книги, которые вы храните, может, и посерели от старости, но их написали дети этого мира, и они же заберут их у вас. Вы с самого начала зря полезли в это дело.
– А! Вот теперь ты хочешь пророчествовать!
– Вовсе нет. «Солнце скоро зайдет» – пророчество? Нет, просто утверждение, основанное на вере в последовательность событий. Дети этого мира тоже последовательны, поэтому я утверждаю, что они впитают в себя все, что ты можешь предложить, заберут у тебя твою работу, а затем объявят тебя старой развалиной. И наконец, вообще перестанут обращать на тебя внимание. Вы сами во всем виноваты. Я дал вам Книгу, и вы должны были ею ограничиться. А теперь вам нужно считаться с последствиями своего вмешательства.
Отшельник говорил легкомысленно, однако дом Пауло с тревогой понял, что предсказание очень похоже на его собственные страхи, и это опечалило его еще больше.
– Не слушай меня, – сказал Бенджамен. – Я ничего не буду прорицать, пока не увижу твое устройство или не взгляну на тона Таддео – а он, кстати, уже начинает меня интересовать. Если надеешься получить мой совет, то дождись, пока я не изучу подробности новой эры.
– Ты никогда не заходишь в аббатство и, значит, никогда не увидишь лампу.
– Я не одобряю твою чудовищную стряпню.
– И не увидишь тона Таддео, ведь он придет с противоположной стороны. Если будешь осматривать уже родившуюся эру, то предсказывать ее рождение будет поздно.
– Чепуха. Изучать утробу, в которой находится будущее, вредно для ребенка. Я подожду – и тогда уже произнесу пророчество о том, что оно родилось, и что оно не то, которое я ожидал.
– Вот это оптимизм! Так чего ты ждешь?
– Того, кто однажды воззвал ко мне громким голосом.
– Воззвал?
