– Откуда ты узнал, что оно понадобится? – спросил дом Пауло.
– Просто решил, что уже пора, господин. – Монах пожал плечами.
Старик забрался на стремянку и повесил распятие на железный крюк; в пламени свечей оно отсвечивало золотом. Обернувшись, аббат обратился к своим монахам:
– Пусть в этом алькове читают ad Lumina Christi!
[82]
Когда он спустился, тон Таддео укладывал последние бумаги в ящик для дальнейшей сортировки. Ученый настороженно взглянул на аббата, но ничего не сказал.
– Вы прочли эдикт?
Тон кивнул.
– Если по невероятному стечению обстоятельств вам захочется попросить политического убежища…
Ученый покачал головой.
– Тогда не могли бы вы пояснить свои слова относительно передачи наших документов сведущим людям?
Тон Таддео опустил взгляд:
– Это было сказано в запале, святой отец. Я беру свои слова назад.
– Однако по сути вы не спорите. Вы с самого начала намеревались так сделать.
Тон молчал.
– Тогда я не стану обращаться к вам с просьбой заступиться за нас, когда офицеры сообщат вашему кузену, какой прекрасной крепостью могло бы стать это аббатство. Но ради его же блага передайте ему, что когда алтарям или Реликвиям грозила опасность, наши предшественники без колебаний защищали их с оружием в руках. – Аббат помолчал. – Вы уезжаете сегодня или завтра?
– Думаю, лучше сегодня, – негромко ответил тон Таддео.
– Я прикажу подготовить для вас провизию. – Аббат помедлил и негромко добавил: – Когда вернетесь, все же передайте сообщение вашим коллегам.
– Разумеется. Вы уже написали его?
– Нет. Просто скажите, что мы примем любого, кто хочет здесь работать – несмотря на тусклое освещение. Особенно тона Махо. И тона Эссера Шона с его шестью ингредиентами. Вероятно, люди должны какое-то время посмотреть на ошибку, повертеть ее в руках – прежде чем научатся отличать ее от истины. Главное, чтобы они не набрасывались на нее, словно голодные, только потому, что у ошибки более приятный вкус. Еще передайте им, сын мой, что непременно настанет время, когда искать убежище придется не только священникам, но и философам. И пусть они тогда знают, что наши стены крепки.
Аббат кивком отпустил послушников, а затем заковылял вверх по лестнице, чтобы побыть в одиночестве в своем кабинете. Ярость снова скрутила внутренности, и он знал, что его ждет пытка.
Nunc dimittis servum tuum, Domine… Quia viderunt oculi mei salutare…
[83]
«Может, на этот раз открутятся начисто», – подумал дом Пауло почти с надеждой. Ему хотелось вызвать отца Голта и исповедаться, но он решил, что лучше дождаться отъезда гостей.
Вскоре его мучения прервал стук в дверь.
– Зайдите позже.
– Боюсь, что позже меня здесь уже не будет, – донесся приглушенный голос из коридора.
– А, тон Таддео… Прошу.
Дом Пауло выпрямился и взял боль под контроль – не прогоняя ее, а управляя ею, словно непослушным слугой.
Ученый вошел в кабинет и положил на стол аббата папку с бумагами.
– Я подумал, что следует оставить их вам, – сказал он.
– Что тут?
– Схемы ваших укреплений. Те, которые составили мои офицеры. Советую немедленно их сжечь.
– Почему вы это сделали? – ахнул дом Пауло. – После нашего разговора в подвале…
– Поймите меня правильно, – прервал тон Таддео. – Я бы вернул их в любом случае. Для меня это вопрос чести – не дать им воспользоваться вашим гостеприимством с тем, чтобы… для… не важно. Если бы я отдал их раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей подготовить еще один комплект.
Аббат медленно встал и протянул руку ученому.
Тон Таддео помедлил.
– Я не обещаю помогать вам…
– Знаю.
– …поскольку уверен, что ваши документы должны быть доступны всему миру.
– Они доступны сейчас и будут доступны всегда.
Аббат и ученый осторожно пожали руки друг другу, но дом Пауло знал – это не символ примирения, а всего лишь знак уважения к врагу.
Почему все это должно повторяться?
Ответ был ясен – змей по-прежнему здесь, и он шепчет: «Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло». Старый Отец лжи умеет рассказывать полуправду! Как ты можешь «знать» добро и зло, если не попробовал хотя бы понемногу и того, и другого? Отведайте их на вкус и будьте как боги. Однако ни бесконечная сила, ни бесконечная мудрость не в силах сделать людей богами. Ибо также нужна бесконечная любовь.
Дом Пауло вызвал настоятеля. Близилось время ухода. И скоро должен был начаться новый год.
* * *
В тот год прошли невиданные дожди, и пустыня расцвела.
В тот год кочевники обрели частицу цивилизации, и даже народ Ларедо начал перешептываться о том, что, наверное, все к лучшему. Рим с этим был не согласен.
В тот год Денвер и Тексаркана заключили временное соглашение, а затем нарушили его. В тот год Старый Еврей вновь стал целителем и странником, а монахи Альбертийского ордена Лейбовица похоронили старого аббата и поклонились новому. Грядущий день был исполнен радужных надежд.
В тот год с востока пришел царь, чтобы покорить страну и править ею. В тот год. В год Человека.
23
На залитой солнцем тропе, петлявшей по заросшему лесом холму, было невыносимо жарко, и Поэту еще сильнее хотелось пить. Он долго лежал, затем с трудом оторвал голову от земли и попытался оглядеться. Бой закончился, и воцарилась относительная тишина, которую нарушали только стоны офицера кавалерии. Прилетели стервятники.
Рядом лежали несколько убитых беженцев, мертвая лошадь и придавленный ею умирающий офицер. Время от времени кавалерист приходил в себя и слабо стонал – звал мать, звал священника. Иногда звал свою лошадь. Его крики и стоны заставляли стервятников умолкнуть и еще больше раздражали Поэта, который и так был недоволен. Он никогда не рассчитывал на то, что мир будет вести себя вежливо, благопристойно и даже разумно, и поэтому мир редко его разочаровывал. Напротив, Поэта часто утешала постоянная грубость и глупость мира. Однако до сегодняшнего дня мир не стрелял Поэту в живот из мушкета. Подобное развитие событий его совсем не радовало.
Более того, теперь он должен был винить не тупость мира, а свою собственную. Поэт сам совершил грубый промах. Он не лез в чужие дела и никого не трогал, просто заметил, что к холму с востока спешит отряд беженцев, за которым гонится кавалерия. Поэт не хотел оказаться на поле боя и поэтому спрятался за кустом, который рос на насыпи у дороги. Однозначно выигрышная позиция: можно наблюдать за спектаклем, не выдавая себя. Этот конфликт Поэта не касался, политические и религиозные пристрастия беженцев и кавалерии его не интересовали. Если сама Судьба решила устроить здесь резню, то она не могла бы найти более беспристрастного свидетеля. Откуда же тогда взялся этот нелепый порыв?
