Нелепый порыв заставил Поэта выскочить из-за насыпи, выхватить из-за пояса нож и три раза ударить офицера. Зачем? Это ни к чему не привело. Солдаты подстрелили его, едва он поднялся на ноги, и резня продолжилась. Затем они ускакали, оставив мертвых.
В животе урчало. Увы, напрасное занятие – пытаться переварить мушкетную пулю. Все это из-за тупой сабли, наконец решил Поэт. Если бы офицер зарубил ту женщину одним ударом и двинулся дальше, Поэт закрыл бы на это глаза. Но офицер рубил и рубил…
Нет, лучше думать о воде.
– О Боже… О Боже… – продолжал сетовать офицер.
– В следующий раз лучше точи оружие, – прохрипел Поэт.
Впрочем, следующего раза уже не будет.
Хотя Поэт никогда не боялся смерти, он часто подозревал, что Провидение не дарует ему легкий уход. Скорее всего, он сгниет до смерти – медленно и распространяя не очень приятный аромат. Поэтическая интуиция предупреждала: ты умрешь, рыдая, прокаженный кусок мяса, трусливо покаявшийся, но нераскаявшийся. Поэт совсем не ожидал чего-то столь грубого и прозаического, как пуля в животе, причем даже без зрителей, которые оценили бы его предсмертные остроты. Когда Поэта подстрелили, он сказал: «Уф!» Вот его последние слова, его послание потомкам. «Уф!» – прими на память изречение, святейший отец.
– Отец!.. Отец!.. – стонал офицер.
Немного погодя Поэт собрал все силы, снова поднял голову и, вытряхнув землю из глаза, в течение нескольких секунд разглядывал офицера. Он был уверен, что напал именно на него, хотя сейчас тот приобрел зеленоватый оттенок. Его жалобные призывы определенно действовали на нервы. Среди беженцев лежало не менее трех убитых священнослужителей, но офицер уже не проявлял былой требовательности к их религиозным взглядам. «Может, и я сойду», – подумал Поэт и медленно пополз к призывающему. Офицер заметил его и стал нащупывать пистолет. Поэт, не ожидавший, что его узнают, замер. Пистолет в руке дрожал. Поэт посмотрел на него и решил двигаться дальше. Офицер нажал на спусковой крючок. Пуля ушла далеко в сторону.
Офицер попытался перезарядить пистолет, но Поэт отобрал у него оружие. Офицер, похоже, бредил и пытался перекреститься.
– Продолжай, – буркнул Поэт и достал нож.
– Помилуй меня, Боже, ибо я согрешил…
– Ego te absolve
[84], сынок, – сказал Поэт и воткнул нож ему в горло.
Он нашел флягу офицера и немного попил. Хотя вода нагрелась на солнце, ее вкус показался восхитительным. Поэт устроил голову на офицерской лошади и стал ждать, когда на дорогу наползет тень холма. Боже, как больно!.. Последний поступок не так-то просто будет объяснить. Тем более без глаза. Если вообще потребуется что-то объяснять.
Поэт посмотрел на мертвого кавалериста.
– Жарко как в аду, да? – хрипло прошептал он.
Офицер ничего содержательного не сообщил. Поэт отхлебнул из фляги, затем сделал еще глоток. Внезапно в кишечнике возникла резкая боль. Секунду или две он был достаточно сильно этим недоволен.
* * *
Грифы гордо расхаживали, прихорашивались и ссорились из-за обеда – тот был еще не готов. Пришлось несколько дней ждать волков. Пищи хватило на всех. Наконец Поэта съели.
Как всегда, черные крылатые падальщики вовремя снесли яйца и с любовью выкормили птенцов. Они летали высоко над прериями, горами и равнинами, разыскивая долю жизни, которая принадлежала им в соответствии с планом Природы. Их философы доказали – исключительно доводами разума, – что Cathartes aura regnans
[85] создала мир именно для грифов. В течение многих веков они поклонялись ей с большим аппетитом.
Наконец за поколениями тьмы пришли поколения света. И наступил год, который назвали Годом Господа нашего 3781-м. Люди молились о том, чтобы он стал годом Его мира.
24
В этом веке снова появились космические корабли, и ими управляли статистически невозможные двуногие существа с пучками волос в анатомически невероятных местах. Словоохотливые, они принадлежали к расе существ, способных любоваться своим отражением в зеркале и в равной степени способных резать себе глотку на алтаре какого-нибудь племенного божка – например, бога Ежедневного Бритья. Этот вид считал себя в общем расой божественно вдохновленных изготовителей инструментов, однако любое разумное существо с Арктура немедленно распознало бы в них расу страстных любителей послеобеденных речей.
Так было предначертано свыше (казалось им, причем уже не в первый раз), что их раса отправится покорять звезды. Что она покорит их несколько раз, если потребуется; и конечно, такое покорение достойно множества речей. Однако предначертано было и то, что и на новых планетах, как ранее на Земле, эта раса будет страдать от старых недугов, в литании жизни и особой литургии Человека: антифоны Адама, ответы Распятого.
Мы – века.
Мы – головорезы, мы чучела гороховые,
Скоро мы займемся ампутацией вашей головы.
Мы – поющие мусорщики, сэр и мадам, мы шагаем за вами,
Распевая рифмы, которые могут показаться вам странными.
Ать-два-тли-сортире!
Левой!
Левой!
У-него-была-жена-красотка-а-он
С девой!
Левой!
Левой!
Правой!
Левой!
Wir, как говорят на родине, marschieren weiter, wenn alles in Scherben fällt
[87].
У нас есть эолиты, мезолиты и неолиты. У нас Вавилоны и Помпеи, у нас есть Цезари и хромированные артефакты (со встроенным необходимым ингредиентом).
У нас окровавленные топоры и Хиросимы. Мы маршируем назло силам ада, мы –
Атрофия, Энтропия и Proteus vulgaris
[88],
Мы рассказываем сальные шутки о деревенской деве по имени Ева
И коммивояжере по имени Люцифер.
Мы хороним ваших мертвецов и их репутацию.
Мы хороним вас. Мы – века.
Рождайтесь, втягивайте в себя воздух, орите от шлепка врача, становитесь мужчинами, на краткий миг ощутите себя богами, чувствуйте боль, рожайте, недолго сопротивляйтесь, умирайте.
(Умирая, тихо уходите через заднюю дверь, пожалуйста.)
Генерация, регенерация, снова, снова, словно в ритуале, с окровавленными одеждами и ладонями, в которых дырки от гвоздей, дети Мерлина в погоне за блеском. Дети Евы, вечно строящие Эдемы – и разрушающие их в слепой ярости, потому что он снова не такой, как первый. (А-а! А-а! А-а! – кричит идиот в безумном страдании среди обломков. Скорее заглушить его хором, поющим «Аллилуйя» на уровне в девяносто децибел.)
