Брат Джошуа замялся, потом покачал головой:
– Не знаю.
– Хочешь подумать полчаса? Может, выпьешь воды? Ты так побледнел… Сынок, если ты собираешься вести паству, то должен уметь принимать решения мгновенно. Ну что, говорить можешь?
– Господин, я не… уверен…
– А хрипеть можешь? Примешь ли ты на себя это бремя, сынок? Или тебя еще не объездили? Тебя попросят стать ослом, на котором Он въедет в Иерусалим; это тяжкая ноша, и она сломает тебе хребет, потому что Он несет грехи всего мира.
– Вряд ли я способен…
– Хрипи и сопи. Но рычать ты тоже можешь, а для вожака это полезное качество. Послушай, на самом деле никто из нас не был готов. Однако мы пытались – и нам выпадали испытания. Тебя будут испытывать до самой смерти; для того ты и пришел сюда. У ордена были аббаты из золота, аббаты из холодной твердой стали, аббаты из свинца – и никто из них не был «способен», хотя некоторые были способнее остальных, а единицы – даже святыми. Золото расплющивалось, сталь становилась хрупкой и ломалась, а свинец Небо превращало в прах. Лично мне повезло, я – ртуть: я разлетаюсь на капли, а они каким-то образом собираются вместе. Но, брат, я чувствую, что скоро меня расплескают вновь, и на этот раз – навсегда. Из чего сделан ты, сынок?
– Из щенячьих хвостов, преподобный отец. Я – мясо, и мне страшно.
– Сталь визжит, когда ее куют, и ахает, когда ее закаливают. Под грузом она скрипит. Сынок, даже стали бывает страшно. Может, подумаешь полчаса? Глотнешь воды? Глотнешь свежего воздуха? Поброди где-нибудь. Если от этих мыслей начнется морская болезнь, – освободи желудок. Если они тебя пугают, кричи. Если они хоть что-нибудь с тобой делают, молись. Но приди в церковь еще до начала мессы и скажи нам, из чего сделан монах. Ордену предстоит разделиться, и часть, которая уйдет в космос, покинет нас навсегда. Призван ли ты стать ее пастырем? Иди и прими решение.
– Похоже, выбора у меня нет.
– Выбор всегда есть. Тебе нужно просто сказать: «У меня нет призвания». Тогда выберут кого-то другого, вот и все. Поэтому успокойся, а затем приходи к нам в церковь и скажи «да» или «нет». Лично я сейчас туда и отправляюсь. – Аббат встал и кивком отпустил монаха.
* * *
Во дворе стояла почти полная темнота. Только тонкая струйка серебряного света просачивалась из-под двери церкви. Сквозь легкую дымку пробивался слабый свет звезд. На востоке еще ничего не предвещало наступления зари. Брат Джошуа побродил в тишине и наконец сел на бордюре клумбы с розовыми кустами. Он подпер голову ладонями и стал катать ногой камушек. Здания аббатства окутались темными, сонными тенями. На юге невысоко в небе висел месяц, похожий на ломтик дыни.
Из церкви донеслось негромкое пение:
– Excita, Domine, potentiam tuam, et veni, ut salvos… Яви, Господи, свою помощь во всех моих нуждах…
Молитва будет возноситься до последнего вздоха. Даже если братья считают это напрасным…
«Если у Рима еще остается надежда, то зачем они отправляют космический корабль? Зачем – если в Риме верят, что молитвы о мире на Земле будут услышаны? Разве отправка корабля – не акт отчаяния?… Retrahe me, Satanus, et discede!
[107] Космический корабль – это символ надежды. Надежды на человечество за пределами Земли, на мир – если не здесь, то где-то еще: может, на планете у альфы Центавра, у беты Гидры или в одной из хилых удаленных колоний на той планете рядом с как-бишь-ее-там в созвездии Скорпиона. Надежда, а не безысходность – вот что отправляет корабль в полет, ты, подлый искуситель. Да, может, у этой надежды нет сил, может, она устала, как собака, но она говорит: “Отряхни прах с ног своих и иди в Гоморру проповедовать о судьбе Содома”. Да, это надежда, иначе она не говорила бы “иди”. Это надежда – не на Землю, но на душу и суть человека. Сейчас, когда над нами навис Люцифер, мы, не отправив корабль, явили бы гордыню – ведь ты, грязнейшее существо, искушал Господа нашего: если Ты Сын Божий, сойди с креста. И пусть Тебя несут ангелы.
Слишком сильное упование на Землю привело людей к попытке превратить ее в Эдем, и отчаялись они, приведя мир к гибели…»
Кто-то открыл двери аббатства. Монахи тихо расходились по кельям. В церкви царил полумрак. Джошуа видел лишь несколько свечей и неяркий красный глаз лампады в святая святых. Он разглядел силуэты двадцати шести его братьев – они стояли на коленях и ждали. Кто-то снова закрыл двери, но не плотно, поскольку красная точка в алтаре еще была видна. Огонь, зажженный в поклонении, горящий во славу Его, в благоговении… тихо горел там, в своем красном сосуде. Огонь, самая красивая из четырех стихий мира… однако и элемент ада. Огонь горел в сердце храма, но в ту ночь он также выжег все живое в одном городе и разлил свой яд по земле. Как странно, что Бог говорил из неопалимой купины, и что человек превратил символ небес в символ преисподней.
Джошуа снова взглянул на утреннее звездное небо. Там рая не будет, говорили они. И все-таки там уже были люди. Они смотрели на чужие солнца в чужих небесах, дышали чужим воздухом и в поте лица своего возделывали чужие земли – на планетах с ледяной экваториальной тундрой, на планетах с укутанными паром арктическими джунглями, возможно, немного похожих на Землю, достаточно похожих, чтобы мог жить человек. Их была всего лишь горстка, этих небесных колонистов вида Homo loquax nonnumquam sapien
[108], в немногочисленных колониях, которые до сих пор получали крохи помощи от Земли, а теперь вообще ее лишатся в своих новых не-Эдемах, совсем далеких от Рая. Возможно, к счастью для них. Чем ближе люди подходили к созданию Рая, тем более строгими они становились, тем больше требовали – и от него, и от себя. Они создали сад удовольствий и, пока он набирал мощь и красоту, становились все более несчастными – ведь теперь было легче заметить, что в саду чего-то не хватает, какого-то дерева или куста, которые никак не желали в нем расти. Когда мир погрязал в нищете и убогости, можно было мечтать о совершенстве и стремиться к нему. Но когда мир озарили благоденствие и разум, он начал чувствовать узость игольного ушка и уже не желал мечтать и стремиться. А теперь они вновь намерены его уничтожить – этот культивированный сад на Земле, вновь разорвать его на части, чтобы Человек вновь обрел надежду в кромешной тьме?
И все же Реликвии улетят на корабле! Проклятие?.. Discede, Seductor informis!
[109] Это не проклятие, а знание, – если человек не обратит его во зло, как обратил во зло накануне огонь…
«Почему я должен лететь, Господи? – подумал он. – Должен ли я лететь? И что я пытаюсь решить: лететь или отказаться? Но ведь это уже решено: я был призван, причем давным-давно. Значит, Egrediamur tellure
[110], ибо так велит данный мной обет. Поэтому я отправлюсь в путь. Но рукоположить меня и назвать священником – и даже аббатом, поставить меня охранять души моих братьев? Почему преподобный отец настаивает?.. Впрочем, он не настаивает; он лишь спрашивает, настаивает ли на этом Господь. Но какая ужасная спешка… Неужели он так во мне уверен? Чтобы взвалить на меня такую ношу, надо быть более уверенным во мне, чем я сам в себе уверен.
