– Послушай, Пэт, потому что… потому что я сказал ей, что малышку нужно… вот почему я. То есть… То есть, черт побери, ведь Иисус никогда не просил человека о том, чего не сделал бы сам. Как и я. Пэт?..
Он несколько раз моргнул. Пэт исчез. Тьма рассеялась, и вновь возник мир. Каким-то образом Зерки выяснил, чего он боялся. Надо кое-что сделать, прежде чем Тьма сомкнется над ним навеки. Боже милостивый, дай мне прожить, чтобы успеть. Он боялся умереть, прежде чем примет на себя столько страданий, сколько досталось тому ребенку, который ничего не понимал, ребенку, которого он пытался спасти для новых мук – не для, а вопреки им. Он приказал матери именем Христа. Он не совершил ошибки. Но теперь боялся ускользнуть в Темноту, прежде чем вытерпит столько, сколько Бог поможет ему вытерпеть.
Quem patronum rogaturus,
Cum vix justus sit securus?
[133] Пусть тогда это будет ради девочки и ее матери. То, что я требую, я должен принять и сам. Fas est
[134].
Решение, казалось, заставило боль немного утихнуть. Он немного полежал, затем осторожно оглянулся на груду камней. Там не просто пять тонн, там восемнадцать веков. Зерки заметил среди обломков несколько костей – взрывная волна разломала крипты. Он пошарил свободной рукой, нашел что-то гладкое и, приложив некоторые усилия, вытащил из-под камней и уронил на песок рядом с дароносицей. Челюсть отсутствовала, но в остальном череп остался неповрежденным, если не считать сухой, наполовину истлевшей щепки, которая торчала изо лба. Щепка была похожа на кусок стрелы.
– Брат, – шепнул Зерки, ведь в этих криптах хоронили только монахов ордена.
«Что ты сделал для них, Череп? Учил их читать и писать? Помогал им восстанавливать разрушенное, подарил им Христа, содействовал возрождению культуры? Ты не забыл предупредить их о том, что рая здесь никогда не будет? Ну конечно, не забыл. Благослови тебя Бог, Череп, – подумал он и перекрестил его, проведя по лобной кости большим пальцем. – И за все твои муки тебе отплатили стрелой меж глаз. Потому что там не только пять тонн и восемнадцать столетий камня. Там примерно два миллиона лет – со времен первых Homo inspiratus
[135].
Зерки снова услышал голос – нежный голос-эхо, ответивший ему совсем недавно. На этот раз он словно напевал детскую песенку: «ля-ля-ля, ля-ля-ля…»
Это, казалось, был тот же голос, что и в исповедальне, но он, конечно, не мог принадлежать миссис Грейлс. Она простила бы Бога и побежала домой – если бы успела выбраться из церкви. И, Господи, прости за то, что роли поменялись. Или не поменялись?..
«Слушай, Череп, может, именно это следовало сказать доктору Корсу? Дорогой Корс, почему бы вам не простить Бога за то, что он допустил существование боли? Ведь если бы Он так не сделал, то человеческое мужество, благородство, самопожертвование – все это утратило бы смысл. И, кроме того, Корс, тогда бы вы остались без работы.
Может, именно об этом мы забыли упомянуть, Череп. Бомбы и вспышки гнева – вот что бывает, когда люди ожесточаются, когда мир по какой-то причине оказывается непохожим на почти забытый Эдем. Фактически люди ожесточаются против Бога. Слушайте, люди, вы должны отказаться от ожесточенности – «пусть Бог простит», как сказала бы она – еще до всего, до любви.
Но бомбы и вспышки гнева… они не прощали».
Он немного поспал – не провалившись в жуткое, парализующее разум небытие Тьмы, а обычным сном. Дождь прибил пыль. Когда аббат очнулся, он уже был не один. Трое сидели на груде обломков и смотрели на него торжественно, словно на похоронах. Он пошевелился. Они расправили черные крылья и зашипели. Он бросил в них камень. Двое взлетели и стали кружить над ним, третий же остался на месте, переступая с лапы на лапу и мрачно поглядывая на аббата. Темная и уродливая птица, но совсем не такая, как та, другая Тьма. Этой нужно только его тело.
– Обед еще не готов, брат гриф, – раздраженно сказал аббат. – Придется подождать.
«Недолго ему еще обедать, вскоре он сам станет пищей для кого-то другого», – подумал аббат. Перья грифа были обожжены, один глаз не открывался. Птица намокла под дождем, а ведь и дождь был наполнен смертью.
– Ля-ля-ля, ля-ля-ля, подожди-подожди-подожди, пока он умрет, ля…
Снова этот голос. Галлюцинация? Однако птица тоже слышала голос. Она глянула на то, что находилось за пределами поля зрения Зерки, и с яростным шипением поднялась в воздух.
– На помощь! – слабо крикнул он.
– …на помощь… – повторил странный голос.
Из-за груды обломков вышла двухголовая женщина. Она остановилась и посмотрела на Зерки.
– Слава Богу! Миссис Грейлс! Постарайтесь найти отца Лейхи…
– …слава богу миссис грейлс постарайтесь найти…
Аббат сморгнул кровавую пленку и вгляделся в нее.
– Рейчел, – выдохнул он.
– …рейчел… – ответило существо.
Она опустилась перед ним на колени и села на пятки. Посмотрела на него холодными зелеными глазами и невинно улыбнулась. Ее глаза были живыми, в них читалось удивление, любопытство и, возможно, что-то еще, – но она, похоже, не замечала, что ему больно. Что-то в ее глазах полностью привлекло его внимание. Потом он заметил, что голова миссис Грейлс крепко спит на другом плече, а Рейчел улыбается. У нее была юная, застенчивая улыбка человека, который хочет подружиться. Зерки предпринял еще одну попытку:
– Послушайте, кто-нибудь выжил? Идите…
Торжественным и мелодичным был ее ответ:
– …послушайте кто-нибудь выжил… – Она наслаждалась словами, четко, с улыбкой их произносила. Ее губы молча повторяли слова, когда голос уже умолк. Это не просто рефлекторная имитация, решил он, она пытается что-то сообщить. Повторяя его слова, она передает мысль: «В чем-то я такая же, как и ты».
Но она только что родилась.
«И в чем-то ты другая». Зерки вспомнил, что миссис Грейлс страдала от артрита, однако существо сидело рядом с ним на пятках, в гибкой позе юного человека. Более того, кожа старой женщины стала менее морщинистой, чем раньше, – словно ткани регенерировали. Внезапно он обратил внимание на ее руку.
– Вы ранены!
– …вы ранены…
Вместо того чтобы посмотреть туда, куда показал аббат, она повторила его жест: глядя на его палец, она коснулась его своим – пальцем раненой руки. Крови было очень мало, но Зерки заметил не менее дюжины порезов, и один из них – глубокий. Он потянул за палец, чтобы приблизить руку, а затем вытащил из нее пять стеклянных осколков. Она либо разбила рукой стекло, либо, что вероятнее, оказалась рядом с окном, когда его выбило ударной волной. Только один раз на руке появилась кровавая полоска – когда он извлек стеклянное «копье» длиной в дюйм. От других оставались только крошечные синие следы. Это напомнило аббату демонстрацию гипноза, на которой он когда-то присутствовал; тогда он решил: надувательство.
