Шел 1918 год. В колледже разразилась эпидемия испанки. Коек в больничном корпусе не хватало, больных приходилось устраивать на полу, и они лежали там рядами. Многие были тяжело больны, некоторые умерли.
Я тоже заразился и 11 ноября, в день капитуляции Германии, чувствовал себя особенно скверно. За окном раздавались радостные крики, а я лежал на матрасе и не мог даже пошевелиться.
Когда я объявил отцу, что ушел из «Мальборо», он разбушевался. И был прав, конечно, ведь я не проявил к нему должного почтения — не спросил его разрешения. Наверное, я поступил так потому, что твердо решил уйти, а на согласие отца не очень надеялся. Он хотел, чтобы я поступал в университет и готовил себя к гражданской службе в Индии. Я же чувствовал, что все это никуда не годится, что это нельзя назвать настоящей жизнью.
Глава третья
БАТРАК
У отца в библиотеке были книги об Австралии. Я прочитал три романа о рудокопах, овцеводах и беглых каторжниках, решил, что такая жизнь мне вполне подходит, и заявил, что хочу уехать в Австралию. Но случайно мои планы немного изменились. Наши соседи пригласили меня на фазанью охоту, и там я познакомился с Недом Холмсом, сержантом новозеландской армии, который приехал в Англию в отпуск. Узнав о моих планах, он сказал:
— Почему бы тебе не поехать в Новую Зеландию? Я дам тебе работу.
Я подумал, что в Австралии никого не знаю, а в Новой Зеландии у меня теперь есть один знакомый, — и принял решение в пользу последней. Но попасть туда оказалось непросто: билеты на морские рейсы были распроданы и заранее забронированы на несколько будущих рейсов.
Тем временем мой отец написал, прочтя объявление, на одну ферму в Лестершире, где требовался работник, и получил положительный ответ. Я сел в поезд, приехал в Коулвилл и семь месяцев отработал на некоего де Вилля. Мне платили 5 шиллингов в день, и, кроме того, де Билль наградил меня парой сапог и одним полдневным выходным, который я использовал для поездки в город на скачки.
Жизнь моя на ферме была тяжелой, работал я с коровами. Утром кормил их и доил, а потом целый день возился с навозом. Вечером снова доил и давал корм. Хуже всего было зимой, когда приходилось вставать затемно. Я чувствовал себя одиноким и находил утешение в грезах. Каждый день я с нетерпением ждал ночи, чтобы заснуть и увидеть чудесные сны о добрых, милых, любящих меня людях, об уютном доме с красивыми вещами и вкусной едой. Мне часто снилась моя кузина Маргарет — я обожал ее.
От телят я подхватил стригущий лишай и долго не мог избавиться от этой скверной заразы. Но пришло лето, и жизнь стала лучше. Июнь выдался замечательным. Залитая солнцем молодая зелень, запах свежескошенной травы дурманили голову, которую я в тот период ничем не загружал. Тяжелая работа с рассвета до заката усиливала умственный ступор. Зато физическое состояние было отменным — силы распирали, чувства кипели. У де Билля жила его дочь от первого брака, Дороти, добрая, славная девушка. Я был без ума от нее, но в любви — полный невежда, не знал ни что сказать, ни что делать. Кавалер из меня был никудышный, я так и страдал в одиночестве.
Через земли фермы проходила железная дорога, и всякий раз, слыша отдаленный шум поезда, я еще глубже ощущал свое одиночество и маялся от безотчетной тоски. Однажды, когда я окучивал репу, надо мной медленно проплыл самолет R-34. Он сверкал на солнце и казался мне огромным и совсем новым — может быть, это был его первый полет. Де Билля не было поблизости, я оторвался от репы и следил за летящей машиной, пока она не скрылась из виду. Этому самолету суждено было первым дважды пересечь Атлантику. Мог ли я подумать тогда, что стану первым обладателем памятного приза Джонстона — пилота последнего построенного в Англии самолета этой серии. Джонсон разбился во Франции на самолете R-101. Были у меня и более приятные обязанности, чем дойка коров и окучивание репы. Например, доставка молока на железнодорожную станцию. Ездил я туда на повозке, запряженной старым жеребцом, который, несмотря на возраст, имел еще неплохую силенку. Этим он напоминал мне де Билля — тем более что и нравом обладал крутым. Однажды мы возвращались со станции. Я правил, старый жеребец тащил телегу с одиннадцатью 17-галлоновыми пустыми бидонами. Нас догнал работник с соседней фермы. Он тоже сдал молоко и ехал обратно в повозке, запряженной молодой резвой кобылой. Мы устроили скачки. В одном месте дорога делала резкий поворот, и там в качестве оградительного знака лежал большой круглый валун. Мой жеребец возглавлял гонку. Я небрежно правил одной рукой и поплатился за это: налетел задним колесом на валун. Жеребец мой старался изо всех сил. И удар получился сильным. Я оказался в воздухе, а над собой увидел всю россыпь бидонов будто созвездие Большой Медведицы вдруг решило спуститься с небес. И я, и бидоны приземлились, а конь, не снижая скорости, продолжал нестись к дому. Закрытые ворота фермы ему, как я вскоре узнал, не помешали: он легко прошел сквозь них и закончил скачки в саду де Билля, храпя от возбуждения. Я, разумеется, в скорости уступил жеребцу, хотя тоже не давал себе поблажки на оставшемся двухмильном отрезке дистанции. Де Билль поджидал меня на финише, но награждение состоялось в столовой. От удара хозяина я оказался на полу, а он стоял надо мной с занесенным стулом, намереваясь продолжить расправу. Я слышал всхлипывания Дороти в соседней комнате и гадал: получу стулом по голове или нет. Придумать что-либо в свою защиту мне не удалось, поэтому я сохранял спокойствие. Наверное, это подействовало на де Билля — стулом он меня не огрел. Просто выгнал из дома, дав час на сборы. Я покинул его владения около полудня: мой последний рабочий день на ферме оказался укороченным.
Добираться до Северного Девона предстояло на поездах. Наверное, надо было сначала ехать в Лондон и там пересесть на другой поезд. Но я этого не знал и поехал сложным маршрутом. Полночь застала меня в Бартене-на-Тренте; я ходил взад-вперед по платформе и пытался унять боль в запястье — во время нашего бурного прощания на ферме меня укусил хозяйский пес. В то время много говорили о бешенстве; рана на запястье стала воспаляться, и я не на шутку испугался. Мне дали адрес врача. Я позвонил в дверь, но никто не откликнулся. Я подошел к светящемуся окну; оно было занавешено, но сквозь щель мне удалось разглядеть людей, сидящих вокруг рулетки. Я постучал в окно, они сразу вскочили и разбежались, как испуганные куропатки. Вышел врач, пригласил меня в дом, где очень спокойно осмотрел мою рану, обработал ее и сказал, что все будет в порядке. И никакой платы с меня не взял. Я вернулся на станцию, где ко мне сразу же подошли два невзрачных детектива. Их интересовало, где я был. В то время азартные игры были строго запрещены, и я подумал, что интерес детективов ко мне связан, может быть, с доктором и его рулеткой. Но доктор мне понравился, и я ничего не сказал им о своем визите. В конце концов мне удалось их убедить, что я обыкновенный пассажир. Они объяснили, что приняли меня за вора, — на станции, оказывается, действовала какая-то шайка.
Следующую пересадку мне предстояло сделать в Эксетере, куда поезд прибывал на рассвете. Но я проспал Эксетер. Пришлось возвращаться пешком из Корнуолла. Домой я добрался только к 2 часам дня. Дорога утомила меня, и потому я, вероятно, не проявил подобающего дипломатического такта, когда отец принялся распекать меня за внезапное возвращение. Определенно блудному сыну в этом доме нечего было рассчитывать на жирного тельца.
