Развернувшись, я полетел к морю, а потом через пролив, отделявший материк от большого песчаного острова. Тут было множество мелких плоских островков, и я развлекал себя тем, что летал от одного к другому. В это время от трубки переднего топливного бака, выходящей на внешнюю сторону фюзеляжа, отскочила завинчивающаяся крышка и стала биться за бортом на цепочке. Я боялся, что ее оторвет, и она, ударив в хвост, может повредить его. Надо было садиться. Я присмотрел подходящую водную поверхность, развернулся на ветер и уже готов был сесть, как увидел торчащую из воды корягу. Резко взял в сторону и сел на узкую полосу мелкой воды между материковым берегом и длинной песчаной косой. С юга дул легкий ветерок. Полное безлюдье. Я не мог не поддаться непередаваемому очарованию этого места. Тишина и спокойствие, разлитые в воздухе, будто наполняли душу бальзамом. Завинтив крышку бака, подождал, пока нас не отнесло к самой косе, запустил пропеллер и полетел дальше. Через несколько часов я достиг устья реки Фицрой, пролетел немного вверх и сел близ моста у городка Рокгэмптон.
По реке ходило множество диковинного вида лодок — в основном с подростками, которых мне с трудом удавалось уговорить не тыкать веслами в поплавки гидроплана и не хвататься за крылья. Некоторое время я провозился с мотором и заправкой. Все еще перевязанный палец доставлял мне неудобства — он все время что-то задевал и постоянно оказывался чем-то испачканным: то маслом, то бензином, то грязной речной водой, Пароходики-трамвайчики ходили пряма по улицам Рокгэмптона, жители которого, как мне показалось, занимались в основном утверждением гражданского равноправия. Вечером меня затащили в паб, усадили на бочку, вручили кружку пива и закидали вопросами. Когда я наконец добрался до постели, то обнаружил, что оставил где-то свою любимую «Одиссею» Гомера.
Утром мне удалось без особого труда подняться с реки; первые 60 миль пришлось лететь при сильном дожде. У меня на траверзе лежал Большой Барьерный риф. К полудню я долетел до пролива Уитсанди. Он был открыт Куком, и я не мог не почувствовать прикосновения к романтике истории. Хотел сделать здесь остановку, но дул свежий восточный ветер, и мне не удалось найти подходящего места: там, где море было сравнительно спокойным, течение, берег или кораллы препятствовали разбегу. Пролетев одну из бухт, я подумал, что она могла бы подойти для посадки, но возвращаться не стал. Но все-таки пора было останавливаться — хотелось есть. Долетев до острова Глостер, посадил гидроплан в проливе между ним и материком. Машину стало быстро сносить весьма бурным течением, силу которого трудно было определить сверху. Я поспешно выбросил якорь, он немного подергался, попрыгал, но все же закрепился вовремя. Пейзаж вокруг был красивым и мирным, местность, насколько я мог судить, необитаемой. Я уселся, свесив ноги, на край крыла и перекусил. Потом закурил трубку и предался неге. О таком моменте я мечтал давно: полное уединение под ярким солнцем, невероятная тишина, нарушаемая только мягким плеском ласковых волн. Но долго наслаждаться безмятежным покоем я не мог: до темноты надо было сделать еще не одну сотню миль. Я полагал, что взлечу без труда при таком хорошем ветре и легком волнении моря, но гидроплан неожиданно уперся, как будто отяжелел, а когда мы вышли из-под защиты острова, он вдруг накренился на правый борт. «Сейчас перевернемся», — подумал я и отчаянно повернул влево. Машина выровнялась и наконец подскочила в воздух. Я записал в журнале: «Ужасно! Ничего не понимаю; должно быть, сделал что-то скверное в полете, но что — не представляю».
После 450 миль полета я с трудом сдерживался, чтобы не заснуть. Мне очень хотелось сесть у замечательно красивой деревушки на Пальмовом острове, но заправка ждала меня в Кэрнсе, и я заставил себя лететь дальше. Когда до цели оставалось 30 миль, прибор показал, что бензина в баках больше нет. Я знал, что небольшое количество должно еще остаться, но для верности стал забираться вверх, чтобы в случае необходимости иметь возможность спланировать. Пролетел водораздел и увидел реку Кэрнс в 4 милях впереди — в пределах досягаемости при планировании. За 8 часов полета я сделал 623 мили.
Кэрнс не оставил меня без сюрпризов. При взгляде сверху он не внушал никаких опасений — напротив, выглядел чрезвычайно безобидно и заманчиво, уютно расположившись в подковообразной долине в окружении лесистых холмов. Но не успел я опуститься на реку, как ко мне устремился катер, набитый туристами. Они беспрестанно щелкали фотоаппаратами. Катер остановился у меня под ветром, гидроплан несло прямо на него. Я вскочил на основание крыла, включил зажигание, спрыгнул на поплавок и стал остервенело вращать пропеллер. Их счастье, что они не могли слышать моих проклятий. Мотор завелся, я едва успел увернуться от этих туристов. Пока искал место для якорной стоянки, катер продолжал нервировать меня. Потом явился агент, ответственный за бензин, и велел мне переместить гидроплан к другой стороне эстуария, подальше от городка. Я поинтересовался, изливая напрасную иронию, уж не думают ли они, что «Джипси Мот» начинена динамитом? Потом мне пришлось идти с этим агентом на склад горючего, так что баки я заправлял уже при свете фонарика. А когда наконец добрался до городка, этот агент обрадовал меня, объявив, что ночлега я здесь не найду Я решил, что он шутит — ведь экономический кризис в Австралии в самом разгаре! Но в первых трех отелях мне и в самом деле отказали. В конце концов, некая добросердечная миссис Мак-Манус втиснула меня в какой-то чулан. Я был рад и этому. Бесценная хозяйка разыскала на кухне кое-какую еду и угостила меня австралийским чаем, от которого мои волосы встали дыбом. «Буду знать, — подумал я, — что в этой части света прием пищи после 6.30 вечера считается признаком слабоумия».
Вылетел рано утром. Хозяйка не поленилась встать и великодушно накормила меня завтраком да еще дала в дорогу хлеба, масла, варенья, банку кукурузы и какой-то журнал в придачу. С этим богатством на борту я взял курс на север. Большой Барьерный риф простирался теперь в 20–30 милях от берега, а его ответвления попадались повсюду. Вода над кораллами была то темно-синей, то совершенно зеленой, и солнце играло на ней, как на зеркальном стекле. Я пересек 80-мильный залив Принцессы Шарлотты, время от времени теряя землю из виду. На подлете к берегу, у мыса Сидмаут, я увидел стаю акул, развернулся и сел невдалеке. Бросил якорь. Жара была страшная. Я разделся и посидел немного в забытьи. К моему разочарованию, акул не было видно, хотя и слышались какие-то всплески. Поел, покурил; хотелось бесконечно сидеть неподвижно. С трудом заставил себя лететь дальше — до темноты надо было добраться до острова Терсди. Сотни миль летел будто вдоль пустыни — почти полное безлюдье. Только один раз заметил какую-то развалюху и как-то увидел нескольких всадников на самом берегу. Еще мне попался трехмачтовый люггер, паруса его безжизненно повисли в знойном неподвижном воздухе. Издали он показался мне черным; подлетев, я увидел на борту множество чернокожих. Зрелище было любопытным: черные тела усеяли палубу и фальшборт и длинной цепочкой обвили мачту. Ни один не шелохнулся, когда я пролетал над ними, только головы поворачивались словно по команде.
От мыса Йорк, самой северной точки Австралии, я полетел в море, к группе островов, до которых было 14 миль. Среди них находился и остров Терсди; правда, на моей карте он не был обозначен, но, поскольку вся группа занимала пространство всего в 20 миль, я не сомневался, что найду его. И точно, узнал его сразу по обилию люггеров. Сел у мола, бросил якорь, и тут же ко мне направилась лодка с двумя фигурами на борту. Один из прибывших оказался торговцем жемчугом, звали его Виджен. Он сказал, что для меня с подветренной стороны мола приготовлен специальный причальный буй. Виджен внушал доверие и сразу же мне понравился. Я поднял якорь, завел мотор и, борясь с сильным течением, подъехал к бую. Выключил мотор, быстро соскочил вниз и успел поймать швартов, брошенный мне Видженом. Еще несколько секунд — и гидроплан надежно причален к бую. Вся операция выполнена четко — без суеты, криков и ругани. От такого стиля работы я, признаться, уже отвык.
