Еще одна проба моего легкого ушла в лабораторию. Хирург сообщил мне о результате:
— Заключение отрицательное.
— Значит, это не рак?
— Это рак, без сомнения. Отрицательное заключение означает только, что в данный момент рак не активен. Такое часто случается.
Шейла уговорила главного хирурга, и он сам сделал мне повторную бронхоскопию. Результат был мне малопонятен. Вроде бы «это» — что бы под «этим» ни подразумевалось — не увеличивалось в размерах. Согласились пока не оперировать. Меня подвергли комплексу всяких лечений; худшим был курс антибиотиков. Через несколько дней я перестал вставать и кашель стал непрерывным. Я подумал: «Черт меня возьми, если я позволю убить себя таким образом» — и стал прятать лекарства. Шейла навещала меня каждый день, нагрузка на нее легла колоссальная. Ей приходилось весь долгий путь до больницы и обратно идти пешком: бастовали водители автобусов. Вся эта канитель со мной требовала больших денег, а мой картоиздательский бизнес стал, естественно, хромать.
Я все еще оставался членом правления Гильдии воздушных пилотов и штурманов, и однажды меня официально навестил сам глава гильдии, сэр Фредерик Тиммс. Мне был приятен его визит. Фрэдди, человек чрезвычайно любезный и деликатный, явно считал, что я вот-вот проложу себе курс в мир иной, и это меня позабавило, как-то слегка развлекло. Многие мои друзья навешали меня, но часто я был слишком слаб для бесед. Я бы мог сделать усилие, но чувствовал, что должен сберечь последние искры жизни, не тратить их попусту. Мне хотелось лежать тихо и молча, чтобы как можно медленнее приближаться к тому страшному моменту, когда начнется смертельный кашель и стану задыхаться. Я сказал Шейле, что смерть от удушья — ужасная смерть, что это не одна, а тысяча смертей. Я, конечно, преувеличивал — скорее всего, не больше сотни, а может, и того меньше. Впрочем, невелика разница.
Я много раз слышал, что утонуть — значит умереть приятной смертью, и не мог этого понять. Может быть, одно дело — задохнуться изнутри, другое — извне, водой. Все время думал об этом, и меня не оставлял страх умереть от внутреннего удушья. Я чувствовал, что веду жизнь жалкого труса и презирал себя за это. С каждым новым припадком отчаяния мне хотелось кричать — словно этой уступкой слабости я мог вымолить себе отсрочку.
Шейла сказала, что отвезет меня в одну лечебницу, где практиковались натуропатические методы, но для такого путешествия мне надо собрать все свои силы. Я стал собираться. «Это», судя по рентгеновским снимкам, не увеличивалось в размерах, и, выждав месяц, Шейла решила рискнуть. Путешествие на машине было нелегким, но я доехал живым. Заведение называлось «Энтон-Холл» и после больницы показалось мне раем. После казенной больничной еды вегетарианская пища была сущим наслаждением свежие фрукты, тертые сырые овощи. Я обнаружил, что два-три дня строгого поста — и мне становится легче дышать. И прибегал к этому единственному спасению, когда с дыханием становилось совсем худо, но обессилен был настолько, что, вопреки золотому правилу натуропатии, полное голодание мне не рекомендовалось, в крайнем случае — на самое короткое время.
Вообще, я создавал проблемы этой лечебнице, она не предназначалась для тяжелобольных. По ночам мой кашель беспокоил других. Впрочем, думаю, они считали, что все это долго не протянется. Было у меня тут одно приятное и даже ободряющее знакомство. Среди пациентов оказалась актриса Энн Тодд, известная по фильму «Седьмая вуаль». Ее избил какой-то негодяй. Она рассказывала мне о своих несчастьях, и это мне как-то помогало. Позже Энн говорила, что я делился с ней своими планами о дальних походах на «Джипси Мот III», но я этого не помню.
Потом наступило ухудшение, и все, кажется, решили, что я уже безнадежен. Из Лондона приехал наш врач и сказал жене, что сердце у меня сдает и надо немедленно ложиться в настоящую больницу. Шейла сидела со мной всю ночь, буквально держа меня на руках и меняя компрессы. В лечебнице было как-то странно тихо. Я понимал: все считают, что мне осталось совсем недолго. Почему-то от этого мне стало легче, зашевелилась воля к жизни. Думаю, именно в эти часы я пережил кризис.
Ночь прошла, мне стало немного легче. Я смог встать и выбраться наружу. И ощутить великолепие набирающего силу лета: ласковое, теплое солнце, целебный хвойный аромат, сочная зелень молодого папоротника. Как завороженный я смотрел на неутомимых муравьев, выполняющих свою бесконечную созидательную работу. От них, как и от всего вокруг, исходила удивительная сила жизни.
У меня хватило сил вернуться домой. Я хотел быть только здесь, в своей комнате под самой крышей, в своей пещере, конуре, где я мог завернуть в одеяло то, что от меня осталось, и повернуться лицом к окну. Спать я мог только на одном боку, дышать — только приподнявшись на локте, но, по крайней мере, передо мной было окно…
Плечевой сустав деформировался, мышцы горла вытянулись от постоянного напряжения. Наверное, этот период был самым тяжелым, страх перед внезапным удушьем достиг высшей точки. Я чувствовал, что не в состоянии выдержать больше, что достиг предела своего бытия, что от меня как от личности уже почти ничего не осталось. И окружающим я стал, вероятно, чужд. Люди привыкают иметь дело с конкретным индивидуумом, и если он перестает быть самим собой, то его удел — отчуждение.
Мои нервы съежились, ссохлись, физически я стал почти скелетом. Как-то, сидя в ванной, я почувствовал какое-то неудобство, что-то резало. С трудом сдвинулся, посмотрел — это мешали собственные кости. Кожа на мне обвисла, я потерял 40 фунтов веса. Дышать приходилось с кислородной подушкой. Но иногда и она не помогала.
Мой бизнес неуклонно катился вниз, и в конце концов Шейла взялась за него. Прежде ей никогда не приходилось заниматься ничем подобным. Кроме того, она ведь человек искусства, в деловых отношениях медлительна и небрежна, то есть полная противоположность самому понятию бизнеса. Но в то же время она удивительно ясно смотрит на вещи, у нее острое восприятие действительности, ее оценки того или иного явления удивительно верны (в половине случаев), а воображение поразительно богато новыми идеями. Главное же ее достоинство в том, что, приняв решение, она от него не отступится, и если что-то задумала, то непременно сделает. Преодолев неизбежное сопротивление, Шейла реализовала некоторые свои идеи. Они, может быть, и не принесли нам хороших денег, зато дали свежий импульс всей работе фирмы. Образно говоря, в пчелином улье появилась новая матка, и жизнь в нем завертелась с ускорением.
Ранней весной 1959 года я собрал остаток сил и поехал в Девоншир навестить свою мать. Я чувствовал, что обязан это сделать, пока еще не поздно. Моя мать, как и сестра, никогда, кажется, не была восприимчива к холоду и в отличие от меня не придавала никакого значения комфорту. А погода выдалась холодная и сырая. Моя сестра старалась как могла, собрала для меня все одеяла, какие только были в доме. Наверное, под этими одеялами я спал еще в детстве, и за 50 лет службы они значительно меньше грели. Сестра поставила в моей комнате железную печку — ее принесла Нэнси Платт, моя подруга детства. Все это, увы, мало помогало. Я страдал теперь от приступов бронхита и астмы, а этим недугам показано только постоянное и сухое теплое. Воскресным утром я лежал в постели в обычном теперь жалком состоянии. Все остальные пошли в церковь — моя мать ни при каких обстоятельствах не пропускала воскресной службы. Через некоторое время сквозь полудрему я услышал какой-то шум, быстрые шаги, взволнованные голоса. Кто-то споткнулся на лестнице. Я выбрался из кровати, выглянул и увидел, что мою мать несут на руках. В церкви она упала во время молитвы. Ее вынесли наружу, там она пришла в себя. Я старался быть полезным, помогать, но толку от меня было мало. Вся нагрузка легла на мою сестру. Впрочем, она привычна к любой домашней работе. Мне же от дополнительных усилий и переживаний стало совсем плохо. Вызвали врача, но помочь мне он ничем не мог. Он спросил мою сестру:
