Я был потрясен, Оуэн прыгал, оглашая окрестности радостными воплями, а Кухулин просто усмехался.
Мы помогли ему отрубить головы его жертвам, точнее говоря, я лишь наблюдал, как он это делал. Это был один из местных обычаев, к которым я еще не привык. Когда мы уже покидали место сражения, я заглянул в мертвые глаза Фаналла, чья голова была привязана за волосы к боку колесницы, рядом с поводьями лошадей трех сыновей Некты Скена.
Оуэн, вцепившись в борт колесницы, бесконечно повторял одно и то же. Я понял, что он сочиняет песню, пробуя положить разные слова на выбранную мелодию. Поскольку мне больше нечего было делать, кроме как управлять колесницей и коситься на головы Фаналла и его братьев, я начал прислушиваться. Песня на девять десятых представляла собой чистую фантазию, а на одну десятую — полнейшее преувеличение, с легким намеком на правду, добавленную для того, чтобы история не казалась абсолютной выдумкой.
Вдруг что-то в нем изменилось,
и тело его стало расти,
искривилось и скособочилось,
словно старый терновый куст.
Волосы встали торчком на лбу,
и брызнула кровь из-под него
в воздух, ослепляя противника.
Его глаза разделились и задвигались по лицу,
и тело его преобразилось.
Руки и ноги поменялись местами,
зубы сомкнулись со скрежетом бьющихся
друг о друга камней,
и голос его был ревом дикого зверя,
и бросился он на врагов, как волк на отару овец.
И вскоре все три окровавленные головы
висели на боку Кухулиновой колесницы,
и наполнил долину крик Некты Скена,
оплакивающего своих сыновей.
Я как-то слушал одного армянского поэта, читающего свою поэму, в которой на удивление льстиво были описаны добродетели Тиберия. Не дослушав до конца, Тиберий громогласно заявил, что даже Аполлон не мог бы похвастаться теми совершенствами, которые приписал императору стихотворец. Должно быть, это случилось примерно в то время, когда Тиберий начал менять свое представление о себе; дикий хохот, которым придворные встретили остроту императора, был слышен, наверное, за милю.
— Чушь, — сказал я, раздраженно дергая вожжи.
Оуэн повернул ко мне удивленное лицо.
— Это правда.
— Вовсе не правда.
— Ну хорошо, по крайней мере, все факты изложены верно. Я только чуть-чуть приукрасил.
— Приукрасил? Не приукрасил, а облил его целым ведром краски!
Оуэн взял меня под руку. Я оскалился на него и не закрывал рот, пока он меня не отпустил.
— Тебе необходимо понять наш подход к этому, — попытался пояснить он. — Такова моя задача, и именно для этого я здесь нахожусь.
— И ты считаешь такой подход достойным?
Видно было, что я сильно его обидел. Он выпрямился во весь рост и посмотрел на меня поверх своего длинного носа.
— Такой вопрос мог задать только человек, который совершенно не понимает, что такое достойный подход.
Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким ледяным тоном. Мне удалось задеть его за живое. Я часто обижал его и раньше, часто досаждал, но никогда не делал ему больно. Я тут же принялся извиняться, ссылаясь на собственное невежество, волнение, вызванное остротой момента, выпитое накануне вино, глупость, — на все, что только пришло в голову. Оуэн успокоился, а я улыбнулся. Он ответил улыбкой на улыбку и принялся дальше сочинять свою сказку. Я решил подождать, а поспорить можно было и позднее. Колесница, рассчитанная на двоих, нагруженная тремя седоками и кучей отрубленных голов — не место для спора.
По дороге домой, когда мы снова проезжали по равнине Слиб Фуат, Кухулин увидел стадо оленей. В тот год их здесь было много. Каждый мужчина в Имейне хоть раз привез домой оленя на передке своей колесницы — ходили слухи, что даже Оуэну удалось добыть оленя, правда, исключительно старого и глупого, — но Кухулин вряд ли довольствовался бы всего лишь одним оленем. Ему нужно было, чтобы его подвиги стали достоянием истории, тем более что рядом находился единомышленник, глядевший на него, как влюбленная девушка на своего героя.
— Поворачивай на них колесницу, — закричал Кухулин, — гони их к болоту!
Щеки его горели румянцем, взгляд был абсолютно ясным. Я понял, что спокойно добраться домой нам не суждено. Предчувствие схватки придало ему силы, усилило ощущение своей мощи.
— Теперь я превратился прямо в какую-то собаку и гоню оленей, словно скот, — недовольно проворчал я, нахлестывая лошадей.
— Почему ты с таким упорством делаешь вид, что тебе это не нравится? — спросил Оуэн.
Я разинул рот, словно рыба, собирающаяся схватить наживку, правда, тут же его захлопнул. Оуэн стукнул меня по плечу.
— Вперед, загони их в болото! — свирепо заорал он.
Олени бежали от нас, образуя слегка вытянутый круг. Их вел огромный самец. Он попытался увести их от болота, но я сосредоточил все внимание на нем, зная, что остальные обязательно последуют за вожаком, и постоянно заставлял его поворачивать к трясине. Земля становилась вязкой. Колеса издавали неприятный чмокающий звук, погружаясь в мягкий торф. Затем вдруг началось болото. Только что огромный самец летел, едва касаясь копытами земли, а в следующее мгновение он оказался по грудь в черной воде. Я резко осадил лошадей, чтобы они не прыгнули вслед за ним. Оленье стадо сбилось вокруг нас: животные вращали глазами, пугливо бросались из стороны в сторону, потом снова растерянно жались поближе к колеснице.
— Ну, и что теперь? — спросил я Кухулина, но он уже протиснулся мимо меня и лез на передок колесницы, держа в одной руке веревку.
Он пробежал вдоль основания колесницы и спрыгнул с нее, приземлившись почти рядом с попавшим в западню оленем. Тот заметил его приближение и резко ударил острым рогом. В запале Кухулин забыл об осторожности и подошел слишком близко. Он подпрыгнул, стараясь увернуться, но олень наподдал головой, зацепил его за лодыжку широкой серединой рогов, перевернул и отбросил в сторону. Кухулин звонко шлепнулся на землю. Я зашелся от хохота. Кухулин сначала пришел в бешенство, но потом, когда, энергично ерзая задом по земле, отполз на достаточно безопасное расстояние, и сам начал улыбаться.
— Ну а теперь, когда он наконец твой, что ты собираешься с ним делать? — закричал я, наклоняясь вперед и опираясь локтями на переднюю часть колесницы.
Кухулин поднял на меня веселые глаза.
— Я просто ждал, чтобы лошади немного передохнули, — сказал он. — Ну-ка, держи веревку.
Не знаю, как нас животные не растоптали или не покалечили рогами. Мы привязали веревку к колеснице, набросили петлю на шею оленя и вытащили его из болота. Пока он стоял на онемевших ногах, дрожа от испуга и ревом предупреждая своих сородичей, чтобы они держались подальше, Кухулин накинул ему на рога еще одну веревку. Мы с Кухулином стали с противоположных сторон животного, уперлись ногами и крепко натянули веревки, не давая оленю поднять нас на рога. Мы начали тихо говорить с ним, и он, судя по всему, стал успокаиваться, хотя подойти к нему поближе я все же не отважился бы. Оуэн выпряг лошадей из колесницы и отвел их в сторону. Нам удалось медленно, останавливаясь каждый раз, когда олень решал снова показать свой норов, подвести его к колеснице и поставить с одной стороны от дышла. Затем Оуэн привел Серого и поставил его с другой стороны. Мы запрягли их в одну упряжь, после чего я забрался в колесницу и взялся за вожжи. Олень оглянулся на меня, косясь огромным глазом.
