— Мы должны сейчас же уезжать, — прошептал я, — удирать, пока им не до нас.
Оуэн воззрился на меня с крайним удивлением.
— Ты что, с ума сошел? — спросил он слишком громко, и я сделал ему знак говорить потише, поскольку заметил, что к нам повернулись несколько голов.
— Ты сошел с ума? — спросил он снова, но уже тише. — Сейчас происходит именно то, ради чего Конор послал нас сюда. Все жители Коннота навеселе и начинают болтать не только о пиве, лошадях или женщинах, и не слишком заботятся о том, слышим ли мы их или нет. И в такое время ты намерен бежать?
В его словах был резон, хотя предчувствие говорило мне, что мы должны побыстрей уносить ноги. Оуэн хитро усмехнулся.
— Кроме того, — сказал он, — разве все это не забавно?
Я неожиданно понял, что Оуэн открыл для себя политику. Римляне воспринимают политику как нечто само собой разумеющееся, но интриги и домыслы, догадки, сбор компромата, поиск покровителей, торговля влиянием, закулисные интриги, удары в спину — все эти излишества и извращения, делающие двор местом, которое одновременно притягивает и ужасает, — все это было новым для Оуэна. Понятно, ему потребуется опыт и время, прежде, чем удастся во всем разобраться, но главное — то, что он воспринял саму идею. Теперь он уже мог разглядеть схемы и направления, о которых раньше даже не задумывался. Для меня все эти хитросплетения были уже пройденным этапом, и я не хотел больше иметь ничего общего с политическими интригами, мне нужны были только мир и спокойствие. Оуэн проклинал мою позицию стороннего наблюдателя, так как жаждал приобщиться к тому, что мне было хорошо известно и от чего я сознательно отказывался. Он напоминал мне ребенка, стремящегося совершить свои собственные ошибки, и в то же время я понимал, что он вполне самостоятельный человек. Впрочем, какое мне до этого было дело? Сейчас собственная безопасность заботила меня больше всего на свете, так что мне оставалось только пожать плечами.
— Ладно. Мы пока останемся, но только не говори потом, что я тебя не предупреждал. Стой на месте и слушай, что говорят, а мне нужно выпить. Похоже, день сегодня будет длинным.
Я оказался прав. Вооружившись кубком и бурдюком пива, я слонялся в толпе, вслушиваясь в разговоры, дружелюбно улыбаясь своей самой отрешенной пьяной улыбкой, если кто-нибудь начинал на меня косо смотреть, и предлагал выпить, если на меня смотрели подозрительно и слишком долго. В результате люди или становились моими друзьями или с отвращением отворачивались. Меня устраивали оба варианта. Несколько раз я встречался с Оуэном, но мы избегали друг друга. Порознь мы ничего не значили, но вместе превращались в шпионов.
Уже вечером, изнемогая от усталости, с заплетающимися ногами (думаю, что политика уже не казалась Оуэну такой забавной, как раньше), мы с Оуэном оказались сидящими среди толпы, на противоположных сторонах одного из больших костров, устроенных для согревания гостей ночью, до отправки их домой на следующее утро. Мы с Оуэном не подавали вида, что знакомы, и не встревали в беседу, чтобы в нас по акценту не узнали иностранцев.
— Она просто так, без драки, не сдастся.
Говоривший был дородным мужчиной среднего роста с большой бородавкой на щеке, портившей его лицо, в остальном довольно привлекательное. Он вещал тоном человека, которого не удивишь сюрпризами, приготовленными для него жизнью или его королевой. Ему отвечал мрачного вида воин с глубоким шрамом от меча на одном из предплечий.
— Ты прав, и это будет не слишком весело. Она заставит всех нас плясать на раскаленных углях, пока не успокоится.
Наступила пауза. Сзади раздался еще один голос. Было слишком темно, чтобы можно было рассмотреть говорившего, одетого в плащ с капюшоном.
— А мне жаль Эйлилла.
Это высказывание вызвало одобрительное хмыканье у многих.
— Но почему? — спросил Бородавка. — Он сам в это влез. К тому же ему от нее порой достаются и ласки, а нам — только шишки. Хотя, если честно, не думаю, что он удостаивается ее внимания слишком часто. — Все рассмеялись. — Похоже, она проводит большую часть своего времени, понося его, и оставляет в покое только тогда, когда ей под руку подворачивается кто-нибудь другой.
Снова раздался дружный смех. Мне стало интересно — подобного я раньше никогда не слышал. Я попытался представить себе группу римлян, сидящих вокруг костра и перемывающих кости своему императору, как сейчас делали эти люди, обсуждая своих короля и королеву, и не смог — это было совершенно невообразимо. Доносчики и информаторы передали бы все дословно императору еще до того, как затихло бы эхо этих слов. Люди Коннота выражали свое мнение, не опасаясь доносчиков, так же, как они не боялись и самих короля и королеву. Мейв приводила их в ужас своим кошмарным нравом и исходящей от нее угрозой, а вовсе не тем, что была их королевой. Человек в капюшоне продолжал говорить.
— Если дело дойдет до войны, пойдешь ли ты за ней?
Друг Бородавки, Мрачный, человек с рубленым шрамом, горько засмеялся, не меняя угрюмого выражения, обосновавшегося на его физиономии.
— Не будь тупицей. Мейв и Эйлилл не пойдут воевать из-за личной ссоры. В конце концов, речь идет всего лишь о быке.
Несколько голосов выразили свое согласие с этим мнением, но кто-то позади меня пробурчал, что Мейв способна на все, если сочтет, что есть угроза что-либо проиграть или потерять — спор, раба, чашу для вина, — да и вообще что угодно. Сидевшие сзади согласились уже с этим суждением. Всем было известно, что она щедра к тем, кто, по ее мнению, этого заслуживал, но необычайно проницательна в отношении надувательства и воровства. Ее гордость требовала, чтобы она никогда не проигрывала.
— Если она не собирается воевать с Эйлиллом, то что же она намерена предпринять? — спросил человек в капюшоне.
Толстяк, сидевший рядом с Бородавкой, наряженный в одежду, которая казалась заимствованной с чужого плеча, с красным лицом и кубком в руке, периодически наполняемым из большого бурдюка, громко рыгнул.
— Ей придется где-нибудь раздобыть хорошего быка, такого, который окажется не хуже быка Эйлилла. Но все мы знаем, что в Конноте лучший бык — это Финбеннах.
Для жирного и грязного неряхи эти рассуждения были весьма толковыми. Наступило молчание — все переваривали эту свежую мысль. Вывод напрашивался сам собой. Если в Конноте нет лучших быков, то ей придется поискать в другом месте. Я уставился в свою чашу, а затем поднес ее к губам. Из-за ободка я мог видеть Оуэна, яростно махавшего мне, но так, чтобы не привлекать постороннего внимания. Он напоминал сейчас пса, предпочитающего не глядеть на кость, которую ему еще не пообещали. Я тупо смотрел на него, прежде чем понял, чего он хочет, но потом кивнул в сторону, намекая на тайную встречу, и встал со своего места, как будто намереваясь пойти облегчиться. Оуэн тут же вскочил и пошел в другом направлении.
Я решил, что это ловкий финт, и мой приятель вскоре объявится, поскольку в противном случае наш разговор просто не состоится.
