— Ты же знаешь, что я уйти не могу.
— Тогда мы должны драться.
Фердия пожал плечами.
— Да будет так, — ответил он.
Наступило молчание. Им нечего было больше сказать друг другу, из-за стремления соблюсти честь воина они превратились в заклятых врагов. Я подумал о всех тех римских героях прошлого, которые погибли, стремясь отстоять свою честь. Рим сохранил память о них в книгах и статуях, но сами римляне больше не хотели быть похожими на них. Фердия и Кухулин казались призраками, возникшими из римского прошлого, из времен Энея и Горация. Тиберий был бы от них в восторге. Или, по крайней мере, от образа, который они создавали.
Кухулин подошел к самой воде. Теперь они стояли лицом друг к другу на противоположных берегах.
— Итак, — промолвил Кухулин. — Как мы начнем?
Фердия поднял свои дротики — небольшие копья, используемые для демонстрации мастерства, которые в руках искусного воина поражали цель так же точно, как стрелы.
— Помнишь, как Скиата учила нас метать эти штуки?
— Конечно. Какие условия?
Они собирались вести бой по всем правилам. Все предыдущие схватки Кухулина на мелководье заключались в молниеносной атаке и жестокой рубке до тех пор, пока противник не падал замертво в воду, что позволяло остановить наступление армии Мейв. То, что мне предстояло увидеть теперь, скорее должно было напоминать танец. Мне никогда не доводилось быть свидетелем таких поединков в боевой обстановке, но Оуэн часто рассказывал мне, как это происходит. Нечто подобное римляне устраивали на Марсовом поле. Я видел подобные поединки в Германии, когда уже был у Тиберия. Такие схватки были частью воинской подготовки, но при этом мы применяли палки и находились далеко друг от друга, причем никогда не использовали настоящие копья, тем более на таком близком расстоянии. Это было настоящей глупостью, в отличие от игры в глупость, которой мы занимались во время тренировок. Правила заключались в том, что человек должен был неподвижно стоять, замерев на одном месте, проявляя невероятную храбрость, пока на него градом сыпались копья. Очевидно, участникам таких поединков требуется мужество. Я же думаю, что для этого нужно иметь еще меньше мозгов, чем у меня, поскольку уверен, что таким копьем можно снести голову в мгновение ока. Я часто думаю: то, что мы называем храбростью, — это всего лишь отсутствие воображения. Если человек трясется от страха и все равно стоит на своем, тогда это действительно храбрость. А выпячивать грудь и отказываться заранее представить себе возможность того, что ты можешь погибнуть, — это вовсе не храбрость, это просто бездумное отношение к самому себе. Я бы никогда не стал участвовать в подобных вещах. Впрочем, я был совсем не прочь посмотреть, как это станут делать другие. Это все равно, что наблюдать, как два лучших на свете гладиатора решают, какое представление они устроят на этот раз.
Фердия назвал свои условия.
— Только маленькие щиты. Ноги должны оставаться неподвижными.
Я знал, что они оба скорее умрут, чем нарушат правила. Что касается меня, то я бы, наоборот, скорее умер, чем согласился на такие дурацкие условия, но, с другой стороны, оттого-то я и колесничий, а не герой-воин.
Кухулин кивнул, принимая условия, поднял щит и вдруг замер. Он заговорил — негромко, без всякой надежды.
— Я бы не хотел стать причиной твоей смерти, брат.
Фердия посмотрел на него, потом произнес — так тихо, что его голос был едва слышен с другого берега:
— Я знаю.
И изо всей силы метнул свое первое копье прямо в грудь Кухулина.
В течение следующего получаса мелькавшие над водой копья не меньше сотни раз вонзались в землю. Лишь некоторые из них пролетали мимо, давая бойцам возможность сохранять неподвижность. Но большая часть бросков была точна. И Кухулин, и Фердия старались не пользоваться щитами, демонстрируя свою храбрость и пренебрежение опасностью, но очень часто им все-таки приходилось защищаться. Раз ноги должны были оставаться неподвижными, участники поединка не могли также подпрыгивать, поэтому копье, нацеленное в живот, можно было только блокировать щитом. При этом просто подставить щит под удар копья было недостаточно, нужно было, чтобы оно попало точно в центр. Если копье ударяло не в тяжелую железную выпуклость в центральной части щита, а в другое место, то оно могло застрять в дереве, и своей тяжестью заставить бойца опустить щит, что давало его противнику достаточно времени для того, чтобы отправить следующее копье в незащищенный участок тела.
Как только копья отскакивали от щитов и падали на землю, мы с колесничим Фердии быстро подхватывали их и следили за тем, чтобы наготове имелся достаточный запас копий для последующих бросков. Когда Кухулин откидывал руки назад, я вкладывал в его ладонь новое копье, он бросал его с такой скоростью, что его полет почти невозможно было уловить взглядом, а через мгновение мы, восхищаясь мастерством Фердии, уже видели, как он отбивает его, даже не сдвинувшись с места. Потом мы вместе с Кухулином ждали, пока колесничий Фердии подаст ему копье, после чего следовал бросок, от которого Кухулин уходил, отклоняя торс в сторону, а я — проделывая то же самое или ныряя головой вперед, в зависимости от обстоятельств, после чего танец начинался заново.
Если выпадала возможность, они использовали особые приемы, в основном перехват и «бросок паука». Во время их выполнения они пытались не только уйти от копья, но и перехватить его, когда оно пролетало мимо, и тут же бросить обратно из совершенно невероятных положений. Их глаза не отвлекались ни на мгновение, взгляды слились на одной линии, словно соединенные свободные руки бойцов в поединке на кинжалах. Я уверен, что они ни разу не позволили себе расслабиться или отвести взгляд, и не потому, что опасались какого-нибудь подлого трюка, просто они были так обучены. Мне казалось, что я слышал голос Фергуса, кричащего на членов Отряда Юнцов, отрабатывающих прием «брошенного яблока» и «хождения по ножам». Его голос постоянно звучал над заросшим травою полем, где я валялся под огромным дубом и с удовольствием глазел, как другие занимаются делом. «Опустить взгляд — все равно, что опустить руки. Так поступают только побежденные». Неплохой совет для героя, но для такого воина, как я, он не имеет большой ценности. У меня были свои приемы. Вероятно, Фергус никогда не слышал о том, что можно опустить взгляд для того, чтобы противник расслабился и опустил руки. Это позволяло использовать такой «прием» как «вспарывание живота врагу, когда он меньше всего этого ожидает».
Через некоторое время все дротики затерялись в траве, сломались, затупились или разлетелись вдребезги от ударов о железные части щитов. Противники обладали таким мастерством, что ни один из них не получил ни царапины, даже во время выполнения приемов, а я безумно устал и изнемогал от жары. Эти упражнения в бахвальстве набили мне оскомину. Демонстрация приемов предназначалась для того, чтобы вселить страх в противника, подчеркнуть легкость, с которой ты сводишь на нет его лучшие броски, а также показать свое бесстрашие и мастерство. Эти двое наблюдали друг за другом критически, как опытные наставники. Если прием удавался не совсем идеально, противник пытался повторить его более успешно. Целью поединка в бою является смерть противника, однако они относились к происходящему просто как к состязанию. Для настоящего римлянина такой подход был бы совершенно непонятен, а во мне было достаточно римского, чтобы все это выводило; меня из себя. Бой нужно выигрывать быстро, чисто и с наименьшей тратой энергии. В бою все средства хороши, главное — конечный результат. Для Фердии и Кухулина, для всего их народа — я думаю, и для моего тоже, — это было формой искусства. Кельты не создавали скульптур, не рисовали и не занимались зодчеством, но они сделали своей музой Смерть, сценой — театр боевых действий, а драмой — бой. Римлянин посчитал бы смехотворными попытки произвести впечатление на своего противника, идеально бросая в него копья и признавая его мастерство в их отражении. Римлянин бы срочно принялся за возведение земляных укреплений, за которыми можно было бы спрятаться, и организовал бы команду искусных мечников, и те перешли бы речку ниже по течению, обошли бы против ника и напали бы на него с тыла. Одновременно с этим несколько десятков наемников — парфян — непрерывно осыпали бы врагов копьями и стрелами, чтобы те не высовывались и думали только о том, что происходит у них под носом. Вот так бы поступил римлянин. Рим видел слишком много смертей, в империи умерщвлялось много мужчин и женщин, и поэтому был разработан и применен Pax Romana
[10]. Для римлянина война — это работа, причем работа, которую следовало выполнять с наименьшей потерей сил и энергии. А вот такая кельтская бравада, превращение войны в нечто одновременно смертельно опасное и веселое, точную науку и непостижимое искусство, было с точки зрения римлянина чистым безумием.
