Солнце поднялось очень рано. Атака началась на рассвете, как мы и предполагали. Когда коннотцы пошли вперед, я оглянулся на Проход, остававшийся за нашими спинами.
Там, на фоне восходящего солнца, стоял Луг, подававший мне сигнал возвращаться.
Я заколебался, повернулся лицом к приближающимся коннотцам, потом снова оглянулся на Луга. Я не знал, что делать. Тогда тот же мальчик, который удержал меня, когда я хотел помочь Мордаху, снова посмотрел на меня и заговорил мягко, но настойчиво, его голос дрожал от волнения.
— Возвращайся, Лири! Возвращайся и помоги Кухулину! Мы задержим этих скотокрадов, а к тому времени, когда они оправятся, вы легко с ними разделаетесь.
— Но я не могу…
Лицо мальчика зажглось радостным светом.
— Иди! Вспомни наши имена, когда будешь рассказывать бардам о сегодняшнем дне!
При этих словах каждый из мальчишек издал пронзительный клич, в котором смешались вызов и боевой восторг, и все как один, бросились вперед, предоставив мне возможность и дальше топтаться в нерешительности. Я, словно парализованный, смотрел, как мальчики налетели на врага, в большинстве случаев успевая убить кого-нибудь, прежде чем погибнуть, однако все равно погибали слишком быстро. Первоначальная ярость обоюдной атаки постепенно улеглась, и бой превратился в серию поединков. Потом я увидел, что противники на короткое время разделились, словно по обоюдному согласию, для того, чтобы перевести дух. В этот момент я заметил того мальчика, который сказал, чтобы я возвращался и защищал Кухулина. Он стоял впереди, его правая окровавленная рука безжизненно свисала, все еще цепляясь за меч, а в левой поблескивал нож.
Он встретился со мной взглядом. Невредимая рука чуть приподнялась в прощальном жесте.
Обе группы снова врезались друг в друга, издавая боевой клич. Я стоял, не в силах пошевелиться, и дрожал, словно пораженный чумой, проливая тихие слезы. На мое плечо легла чья-то рука, и раздался голос:
— Пойдем, Лири, скоро все будет кончено.
Я беспомощным жестом махнул в сторону схватки. Слезы ручьем потекли по моему лицу, словно прикосновение руки открыло во мне их скрытый источник. Луг кивнул.
— Они делают это ради Кухулина. Мы не должны их подвести.
Он, двигаясь, словно бесплотный дух, увел меня прочь от места сражения. Я лишь однажды оглянулся назад. Трава была покрыта трупами, застывшими в самых разных позах, словно чья-то гигантская рука бросила их на поле, как игральные кости. Многие из них были еще слишком малы, так и не успев стать взрослыми мужчинами. Отряд Юнцов прекратил свое существование.
К броду мы возвращались бегом. Я издал крик облегчения, увидев Кухулина, который стоял возле дерева, одетый лишь в плащ. Тело его покрывали порезы и шрамы, но серые тени усталости под глазами исчезли, и его лицо снова ожило. Я боялся, что убийство Фердии погубило что-то в его душе, но сейчас он выглядел почти так же, как в былые времена. Он выслушал мой рассказ о встрече с Суалдамом и о том, как Отряд Юнцов защищал Проход с тыла. Лицо его помрачнело, и в глазах замерцал зловещий огонь, когда я рассказал, как Отряд выиграл для него время ценой жизней мальчиков. Кухулин разразился проклятиями, вспомнив всех своих богов, и потянулся за оружием. Его ярость и гнев были неподдельны. Когда Кухулин вступил в Отряд Юнцов, Мордах уже был там, к тому же в высокой траве у каменной гряды остались лежать и другие его товарищи, жизнь которых оборвалась, едва успев начаться.
Мы помогли ему облачиться в доспехи. Я впряг Серого в колесницу, брошенную коннотцами, а Луг собрал все оружие. Кухулин с особой тщательностью облачился в одежду, которую мы принесли, и, осмотрев оружие, сам сложил его в колесницу. Я привязал ножи ко всем частям колесницы, включая колеса, пока она не стала похожа на металлического ежа, а потом завалил повозку стрелами, камнями для пращи и метательными копьями. Оружия оказалось так много, что в колеснице едва осталось места для двоих. Отступив от колесницы, чтобы полюбоваться своей работой, я увидел, что Луг и Кухулин прощаются, положив друг другу руки на плечи. У меня екнуло сердце и, забыв о достоинстве и правилах приличия, я подбежал к Лугу и схватил его за руку. Он ответил мне улыбкой.
— Не уходи, — попросил я.
— Кухулину уже лучше. Я вам больше не нужен.
— Мне нужен. Мне. И сейчас, и потом.
— Значит, когда я понадоблюсь, ты снова увидишь меня, — пообещал он, повернулся и пошел навстречу восходящему солнцу.
Я крепко сжимал его ладонь, но она выскользнула из моих пальцев, словно паутина. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в заполнившем все пространство белом сиянии. Мои глаза на какое-то время ослепли, и Кухулину пришлось развернуть меня и проводить за руку к колеснице. Мы забрались в нее, и я взялся за вожжи. Кухулин вдруг заговорил, но слова его предназначались не мне.
— За то, что вы вторглись в Ольстер. За то, что вы напали на мой дом. За то, что вы убили моих друзей и сожгли их жилища. За то, что вы заставили меня убить друга. — Он глубоко вздохнул, голос его стал тише. — За то, что вы виновны в гибели Отряда Юнцов. Клянусь, что за все это и за многое другое я не перестану преследовать вас, пока вы не покинете Ольстер или я не умру. Ни один захватчик не будет чувствовать себя в безопасности, пока я жив. — Он повернулся ко мне. — Поезжай к коннотцам.
— А в каком направлении ехать-то?
Кухулин улыбнулся, но глаза его остались холодными. Вокруг его головы яркими звездочками замелькал боевой огонь.
— Мы окружены, — напомнил он, — так что направление вряд ли имеет значение.
Когда я стегнул вожжами по бокам лошадей и мы помчались по холмистой равнине туда, где должны были находиться люди Мейв, в моих ушах звучал голос Луга, а перед глазами стояло лицо Мордаха.
39
Бардам особенно нравится описывать сцену прибытия Суалдама в Имейн Мачу. Я слышал этот рассказ множество раз, в самых различных версиях.
По дороге Суалдам довел до полного изнеможения три группы коннотцев, пытавшихся его догнать, и, тем не менее, когда он остановил Черного Санглина у стен Имейн Мачи, конь был таким же свежим, как и тогда, когда они только отправлялись в путь, и хвост его торчал вверх так же, как борода самого старика. Мокрые бока Санглина блестели на солнце — перед отъездом Суалдам снял с него все украшения, чтобы избавиться от лишнего веса, оставив лишь серебряный налобник, защищавший голову лошади, и медальоны на поводьях. Суалдам поднялся на стременах и, задрав голову, заорал:
— Проснитесь, люди Ольстера! Кухулин остался один и нуждается в вашей помощи!
В ответ не раздалось ни звука, если не считать карканья ворон. Старик подъехал к воротам, отворил их пинком ноги, пересек двор и, оказавшись перед входом в пиршественный зал, без малейших колебаний направил коня прямо внутрь. Он остановился в самом центре и, подняв голову, закричал:
