– Сколько, говорите, лет Лили? – Ветеринар листает ее карту в поисках ответа.
– Двенадцать, – отвечаю я. – С половиной.
Он откладывает карту.
– Это больше оптимального возраста для инвазивной хирургии. Одна только анестезия представляет значительный риск для пожилых собак. Но подробнее мы обсудим возможные варианты в середине недели.
– Когда придут результаты из лаборатории, – мой голос звучит обессиленно. Я и чувствую себя так же, особенно когда меня просят уплатить двести восемьдесят пять долларов только за право подождать до среды, чтобы узнать возможные варианты, которые, в сущности, невозможны.
Мы садимся в машину, кто-то подмигивает поворотником, нацелившись на мое парковочное место, но я отмахиваюсь так отчаянно, словно они явились по мою душу, а не за квадратом парковки. И мы просто сидим в машине еще двенадцать минут, пока не истекает время по паркомату. Лили молча переползает с пассажирского сиденья на мои колени и сворачивается в тугой клубок. Потом тяжело вздыхает.
– Как ты, фасолинка?
– Мне в голову тыкали иголкой.
– Они тыкали иголкой в осьминога.
Лили смотрит на меня так, словно это одно и то же, и я вдруг задумываюсь: неужели она уже отчаялась? Я как будто сам проглотил пакет гороха с васаби – горло сначала жжет, потом перехватывает. Стараюсь сосредоточиться на чем-нибудь, на чем угодно, хотя бы на том, как пишется «васаби»: как странно, что я не помню, одна там «и» или две. Кажется, все-таки одна. Правильно? И в том, и в другом случае это слово представляется мне подчеркнутым волнистой красной линией, будто автоматическая проверка правописания у меня в голове твердит – правильного написания не существует. Может, «васаби» – имя собственное? И его надо писать с большой буквы? Нет, это ведь просто растение, так? Мне хочется вернуться к ветеринарам – пусть помогут мне так же, как помогли Лили много лет назад: вернут мне способность дышать. И, может, подскажут, как пишется «васаби». Уже не помню, когда я в последний раз делал вдох – протяжный, глубокий, настоящий вдох, каким учат на занятиях по методу Ламаза или в видеокурсах йоги. Кажется, на Гавайях. В отпуске. Когда был свободен от работы, графиков, свиданий и необходимости делать хоть что-нибудь, кроме как просто быть. А в последний раз, но уже дома? Без глотка «Маи Таи» для стимуляции кровообращения? Понятия не имею.
Меня вдруг охватывает острое желание забыть это утро, повернуть время вспять. Выблевать горох с васаби.
Снова дышать.
– Знаешь, что нам нужно? – спрашиваю я. И даже не жду, когда она догадается. Лили оживляется: по моему тону она понимает, что сейчас я чем-нибудь обрадую ее. – Мороженое.
На обратном пути мы останавливаемся возле зоомагазина на углу, недалеко от нашего дома, – возле того самого, который держит корейская семья. Я выбираю замороженный йогурт с арахисовой пастой, который делают специально для собак. И решаю даже не дожидаться, когда мы будем дома.
Осьминог моргает и спрашивает:
– Что это у вас?
Вряд ли я когда-нибудь привыкну слышать, как он говорит.
– Ничего, – отвечаю я. И держу пенопластовое корытце перед Лили прямо в машине, а она жадно лижет и лакает, пока не съедает все замороженное лакомство. А потом еще минуты три вылизывает пустое корытце, и у нее поднимается настроение.
Все это время осьминог не сводит с меня алчных глаз, но ему я ни капли не даю. Надеюсь, потом мне не придется дорого поплатиться за это.
Вторник
У нас с Лили нет постоянных планов на вечер вторника, поэтому когда Трент звонит и предлагает съездить на пляж и выпить, я соглашаюсь. Уже вечер, и меня сразу же берут сомнения – стоит ли тащиться в такую даль на пляж так поздно, когда и пляжа-то не в темноте не видно, – но Трент уже рядом, заканчивает деловой ужин, а пляж всегда ощущается как приют, убежище, возможность сбежать. Даже в темноте чувствуется запах соленой воды и прохладный океанский бриз, слышится шум прибоя. Раньше все это служило утешением, а теперь океан видится в основном как место, откуда выполз осьминог. Трент хочет знать, какие у ветеринара прогнозы насчет Лили, и поскольку к Дженни я попаду лишь в пятницу, мне, пожалуй, не помешает выговориться.
Трент впадает в ностальгию и предлагает тот гей-бар, где мы бывали в девяностых – по другую сторону Тихоокеанского шоссе от Уилл-Роджерс-Бич, а точнее – напротив облюбованной геями части Уилл-Роджерс-Бич, ласково прозванной «Джинджер Роджерс»
[5]. С парковкой тут всегда кошмар, но мне везет: я почти сразу нахожу уютный уголок под разбитым уличным фонарем, в темноте незамеченный другими водителями. Но уголок настолько мал, что после пяти минут досадных и бесплодных попыток втиснуться туда я признаю поражение и нахожу новое место для парковки на расстоянии добрых четверти мили от первого.
Возвращаясь пешком к бару, я наступаю в лужу. Дождей не было уже несколько недель, так что повод для подозрения определенно есть. Пытаюсь отправить смску Тренту, но телефон зависает, приходится перезагрузить его. А когда я наконец добираюсь до бара, снаружи он выглядит как-то по-другому. Насколько помню, он и был отделан в морском стиле, и все же не так. Наверное, бар глядит в мое осунувшееся лицо и тоже не узнает меня.
Освещение тут приглушенное, но разглядеть Трента у стойки легко – он один из немногих посетителей. Я отодвигаю соседний табурет, машу рукой бармену и сажусь.
– С чего ты вдруг вспомнил про этот бар? – спрашиваю я.
– Ужинал с клиентом. Погряз в работе. Вот и вспомнились времена, когда жилось проще.
Подходит бармен, он красив, но не той представляющей угрозу красотой, какая обычно значится в списке требований, предъявляемых к барменам при приеме на работу в гей-бары. Я спрашиваю Трента, что он пьет, он отвечает, что водку с тоником, и я заказываю то же самое.
– Что сказал ветеринар? – спрашивает Трент. – Какие варианты?
Бармен пододвигает ко мне стакан, в последнюю секунду добавляя лайм. Я лезу за бумажником, Трент останавливает меня.
– Первым угощаю я.
Пробую свою выпивку: крепкая, как я люблю.
– Ей могут либо обеспечить комфорт с помощью обезболивающих и противосудорожных, либо взять под наркозом еще одну пробу осьминога, побольше, и разработать более интенсивный курс лечения.
– И что ты намерен выбрать?
Пожимаю плечами и делаю еще глоток.
– Не знаю. Надо поговорить с Лили.
– Но решать-то тебе.
– Да?
Я оглядываю почти пустой бар.
– А где все?
Трент оборачивается и вздрагивает, словно впервые замечает, как вокруг пусто.
– Не знаю. Наверное, попозже подойдут.
