– Как тебе этот? – Он все еще не теряет надежды обеспечить мне чмок без обязательств.
Я подаю знак бармену.
– Повторить? – спрашивает он.
– Можно дурацкий вопрос?
– Давайте, – отвечает он.
– Разве это не гей-бар?
Бармен смеется.
– Раньше был. Пока хозяева не продали. А теперь здесь бывают в основном официанты из местных ресторанов, когда у них заканчивается смена. Потому мы и ждем наплыва посетителей так поздно.
Я переглядываюсь с Трентом, тот лишь плечами пожимает.
Я ударяюсь лбом о стойку и говорю, уткнувшись в сгиб собственного локтя.
– Нам ничего не светит. Это ты виноват. Слишком долго ты был счастлив.
– Нет, ты. Ты слишком долго был несчастлив, – Трент изучает пустоту над моей головой.
– Ты что?
– Ищу тучу, которая сгустилась над тобой, – он шутливо толкает меня кулаком. Я плачу ему той же монетой, но уже не так шутливо.
– Еще раз то же самое, – говорит Трент бармену, тот кладет на стойку две свежих коктейльных салфетки и отходит за нашей выпивкой.
Пятница
– Как у вас прошла неделя?
Снова пятница, и значит, я опять в сливочно-масляном кабинете Дженни, а как прошли среда и четверг, почти не помню. Был еще один приступ судорог, не такой сильный, как первый, но не менее пугающий. Звонил ветеринар: клеточного материала из осьминога для анализов им все-таки не хватило; теперь Дуги хочет под наркозом взять образец побольше. Назначенное с любителем обнимашек очередное свидание я отменил, поскольку чувствовал себя жирным, уродливым и недостойным любви. Парадокс, но это скорее всего поможет ему разобраться в своих чувствах; мужчины охотники по натуре, им нравятся те, кто не облегчает, а усложняет охоту.
Но большую часть времени на этой неделе я провел, замкнувшись в себе.
Однако на сеансах терапии замыкаться в себе непросто, даже если это терапия у Дженни. И особенно трудно сегодня, когда Дженни сидит на своем стуле прямо, в новом приступе профессионального рвения. Как будто еще одному пациенту осточертело слушать чушь, которую она несет, он нажаловался на нее в какие-то органы, и теперь она старается, чтобы больше жалоб на нее не поступало. А может, она наконец-то преодолела ту двойственность, которая мешала ей втягиваться в процесс. Так или иначе, самое время возродиться, Дженни.
Отвечать на ее вопрос мне не хочется, а может, я просто не знаю, что сказать. Как прошла моя неделя? Визит к ветеринару был… досадным? Перепутать бар для натуралов с гей-баром было… унизительно? Я вдруг растерял все прилагательные и эпитеты, потому озадачился, сглотнул, вздохнул и заговорил о другом:
– Может, лучше рассказать вам про нашего гостя?
– Когда вы говорите «нашего»… – Дженни делает выжидательную паузу. На предыдущих сеансах она этого вопроса не задавала. Либо из контекста понимала, о чем речь, либо не удосуживалась поинтересоваться. Эта Дженни совершенно новая, мне она не нравится.
– Лили и я. И мне. И моего, – я не сразу сообразил, как правильно.
– Значит, речь о вас и Лили. Хорошо. Продолжайте.
«Продолжайте». Ой, неужели правда можно?
Дженни облизывает верхнюю губу, ей не терпится услышать продолжение.
– У нас с Лили осьминог, – я выдерживаю драматическую паузу, но удостаиваюсь только недоуменного взгляда. И пускаюсь во все тяжкие, как с Трентом и Дуги. Мой рассказ уже превращается в подобие той само коллекции анекдотов, которые я тщательно отобрал и выстроил, чтобы рассказывать на свиданиях, и в итоге надоел самому себе до отвращения. Дженни слушает, кивает, старательно поддерживает зрительный контакт. А я почти не знаю, кто она, эта женщина, которой я сейчас изливаю душу. Честно говоря, ее испытующий взгляд здорово нервирует.
– А под осьминогом вы подразумеваете?..
– Осьминога. Когда я говорю «мы», это значит «Лили и я», а «осьминог» значит «осьминог», – у Дженни неуверенный вид, и я достаю телефон и показываю снимок со мной и Лили в гирлянде. – Смотрите, вот здесь, справа. Только сейчас он крупнее, заметнее и злее.
Дженни изучает фотографию, пальцами увеличивает ее, чтобы рассмотреть осьминога. Уже одно это бесит меня, хоть я сам поступал точно так же: она как будто хочет сказать, что я делаю из мухи слона, и что целую неделю и один день прожил на грани истерики совершенно напрасно. Но я ведь только что объяснил ей, что теперь он крупнее. И злее. Наконец она поднимает голову, и я замечаю в ее глазах что-то вроде жалости. Уже не просто горестное понимание, но еще не сочувствие. А я не хочу ни ее жалости, ни подобия жалости. Я в них не нуждаюсь. Я все улажу. Одержу верх над осьминогом. Этот взгляд мне не нужен.
Дженни возвращает мне телефон.
– Вы были у ветеринара?
А то!
– В понедельник.
– И что она сказала? – Дженни по умолчанию говорит о незнакомых людях в женском роде, выражая свое мнение об обществе, в котором доминируют мужчины, – видимо, подцепила эту манеру еще в конце девяностых, на каких-нибудь курсах женских и гендерных исследований, а теперь она выглядит жалко и неестественно.
– Он, – я подчеркиваю это «он», – почти ничего не смог сказать. Взял материал для анализов, но их результаты оказались неопределенными. Теперь хочет взять у Лили под наркозом образец побольше.
– Как вы к этому относитесь?
Когда мне не хочется отвечать на чей-нибудь вопрос, я просто отвечаю на другой, невысказанный. Только сейчас я понимаю, как часто это происходит.
– Я заметил, что часто стал оставлять Лили одну, хоть и ненадолго. Я не хочу расставаться с ней, но быть с ней вместе означает также быть с ним, – я делаю паузу, Дженни кивает. – Вдобавок осьминог появился, когда меня не было дома, и почему-то мне верится, что я должен уехать, чтобы он исчез.
– А может, он не собирается исчезать.
В ответ я свирепо смотрю на нее.
– Может, осьминог и не собирается исчезать, а вы просто стремитесь к эмоциональному отчуждению от Лили.
На меня накатывает тошнота.
– Это оскорбительно. Вы меня оскорбляете.
– Я не хотела. Это естественная реакция на скорбь.
– Скорбь? – Я переспрашиваю сразу с тремя знаками вопроса – настолько врасплох застает меня это слово. – О чем вы вообще говорите? Я не скорблю.
Дженни поднимает брови, словно спрашивая: «Да неужели?»
– О чем мне скорбеть? Единственное, чего я добиваюсь, – чтобы осьминог ушел.
– А разве одно другому мешает? – спрашивает она.
Ну надо же, кто бы говорил.
Дженни продолжает:
