Хочу, чтобы меня перестали терзать сомнения.
В голове по-прежнему стук, воздух густой, дышать им – все равно, что заварным кремом. Я взмок под рубашкой, она облепила мне спину, как пищевая пленка. Думаю о таблетках – конфетках радости и облегчения. Не помню, осталось ли дома хоть сколько-нибудь. Проклятая Дженни, больше не выписывает. Пытаюсь вообразить себе умиротворяющее воздействие «валиума». Нарастающую неуклюжесть по мере того, как сигналы мозга передаются все медленнее и медленнее. Успокаивающую радость. Теплые объятия. Может, удастся ввести себя в более спокойное состояние с помощью одной только мысли или воспоминания о таблетках.
Что-то белое и пушистое падает возле моей ноги. И еще такой же комок. Удивляюсь: снег? Не может быть, ведь в Лос-Анджелесе снега не бывает, разве что в «Гроув» на Рождество, когда с крыши кинотеатра стреляют искусственными снежными хлопьями из таких штуковин вроде больших пушек. Может, эти две снежинки парили на легком ветру полгода и только теперь наконец приземлились? Нет. Мать гонится за малышом, сдувающим пух с одуванчика. Надо было сразу догадаться. Невозможно держаться в подвешенном состоянии, по крайней мере, шесть месяцев.
Выглядывая из-под собственной подмышки, я снова вижу проходящих мимо такс. Вижу маленькие лапки, короткие ножки, всего восемь, как у осьминога, но мелькают они так быстро, что кажется, будто их больше, словно многоногие многоножки вышли на прогулку. Наблюдая, как ловко они обходят препятствия и ориентируются, несмотря на шум, я чувствую, как это зрелище вместе с мыслью о таблетках постепенно возвращает мне спокойствие.
Лили ни за что бы не выдержала поездку в «Гроув». Уже нет. С тех пор, как постарела. Ей бы не хватило сил сохранять спокойствие в толпе. Она жалась бы ко мне, опустив голову, пока я не нашел бы тихий уголок, где мы оба можем присесть. Сейчас она была бы совсем как я: беспомощная, растерянная и перепуганная.
Когда Лили постарела, ее реакция замедлилась, а зрение утратило остроту, ветеринар-предшественник Дуги предупредил меня, что у нее может развиться, как он выразился, «синдром замкнутого мирка». Я ответил, что о таком не слышал, – разве что о синдроме Нового Света (знакомство коренных народов с более современным, сидячим образом жизни, а заодно и с ожирением, диабетом и сердечно-сосудистыми заболеваниями: не стоит благодарности, индейцы). Не знаю, действительно ли этот «синдром замкнутого мирка» официально признан медициной, или же его выдумал мой ветеринар, а может, кто-то из официальных лиц, отвечающих за изобретение новых синдромов. Но Лили вскоре начала чувствовать себя свободно лишь в неуклонно сокращающемся пространстве с центром в нашем доме, и по случайному совпадению, то же самое происходило со мной. А может, старение Лили совпало с завершением моих отношений с Джеффри или с застоем в моей писательской карьере. «Как Джеффри?», «как тебе пишется?» – эти вопросы жутко бесили меня. Но не потому, что не имели права на существование, а потому, что ответов у меня не было. Как Джеффри? Мы с ним и двух дней не можем прожить, чтобы не поскандалить. Как мне пишется? За несколько месяцев не написал ни строчки. Проще стало избегать людей, чем объяснять им, с чем я столкнулся. Мой «синдром замкнутого мирка» проходил чуть легче, чем у Лили, главным образом в силу неизбежности, особенно когда я снова остался один. Лили одна не оставалась никогда.
С тех пор, как появился осьминог, я обнаружил, что опять плету вокруг себя все тот же кокон. Было невозможно говорить о том, что я никак не мог заставить себя произнести. Когда я встречался с друзьями в шумном баре или многолюдном ресторане, и кто-нибудь спрашивал: «Как Лили?», ну что я мог ответить?
– Вообще-то у нее осьминог на голове.
– Носорог на траве?
И разговор становился непредсказуемым.
Я медленно поднимаю голову и оглядываюсь. Возле «Аберкромби и Фитч» манекен с голым торсом. В «Нордстроме» меняют оформление витрин. «Крейт энд Баррел» активно рекламируют кричаще-яркие полосатые зонты для патио. Какой-то человек – может, Марк Руффало, а может, и не он, – устремляется прямиком к входу в «Киль». У меня в голове постепенно перестает стучать. Температура тела мало-помалу снижается, сердцебиение становится нормальным.
Вот если бы существовал способ увидеть с мобильника, что осьминог уже исчез! С помощью какой-нибудь программы и видеоняни с камерами в каждой комнате моего дома. Чтобы можно было взглянуть на Лили, спящую на своей лежанке, и убедиться, что ее голову уже не обременяет эта тварь, что она спит крепко и сладко. А может, даже к лучшему, что такой программы нет. Иначе у меня появилась бы еще одна причина для одержимости мобильником, стремления поминутно проверять его, забывать о настоящем, отвлекаться от жизни. Может, я расценил бы такую программу как разрешение держаться на расстоянии от Лили, воспринял бы ее как довод в пользу моего магического мышления, окончательно уверовал, что тогда осьминог исчезнет, хоть и понимал в глубине души: чтобы избавиться от него, слишком мало одной поездки в торговый центр.
Когда я возвращаюсь домой, осьминог все еще там. У меня падает сердце, хоть мозг и убеждает его, что это ни к чему. Я надеваю на Лили ее сбрую, беру поводок, и мы выходим на прогулку. На старую и привычную, вверх по тихой улице на холме. По той самой, где мы гуляли ежедневно, пока синдром не сделал нас отшельниками и наши вылазки не стали краткими, заканчивающимися обходом вокруг дома.
Мы проходим два квартала, сворачиваем за угол, поднимаемся на холм, откуда видна надпись «Голливуд», когда Лили вдруг привлекает какой-то запах в траве между тротуаром и проезжей частью. Я даю ей возможность принюхаться. Даже не собираюсь тащить ее за собой, дергая за шею. Пусть себе нюхает, сколько захочется. Чтобы я простил себя за все былые ошибки. За минуты злости. За то, как срывался и выходил из себя.
Воздух прохладен, дымка негуста. Последние лепестки жакаранды на тротуаре выглядят цветовым акцентом. Улицы безлюдны. Местные жители еще не вернулись домой с работы и не вывели на прогулку собак. На нас никто не глазеет и не посматривает косо. Никто не останавливается спросить, с какой это стати на моей собаке верхом разъезжает осьминог. Вдалеке невысокие горы и пологие холмы обозначают границу лос-анджелесской низменности. Воздух еле заметно пахнет солью – надо принюхаться, чтобы уловить этот запах, но он есть.
– О, смотрите-ка! Знак Голливуда!
Это осьминог. Лили перестает обнюхивать траву и поворачивается ко мне.
Я закатываю глаза.
– А он меньше, чем я думал.
– Это ты меньше, чем я думал.
Ответ не то чтобы очень находчивый, я даже сам не знаю, что я имел в виду, но другого нет. Видимо, в данном случае «меньше» означает «ничтожнее».
На кратчайший миг в голове у меня проносится мысль: может, осьминог просто хочет осмотреть достопримечательности. Знак Голливуда. Китайский театр Граумана. Венис-Бич. Здание, где снимали «Крепкий орешек». Вот он и принял Лили за маленький четвероногий автобус, вот и устроился на верхнем этаже, высматривая очередной удачный кадр.
