– Как ты догадался?
Осьминог качает головой. С недоверием и жалостью.
– От них же пахнет резинками.
– А откуда ты знаешь, как пахнут резинки?
– Да мы с Лили слазили в ящик, где ты их держишь. Ну, я и взял парочку на пробу.
Я перевожу взгляд на Лили: как ее угораздило стать его невольной сообщницей? Как она могла объединиться с этим чудовищем? Но она слепая, доверчивая и милая, а он, наверное, управляет ею, так что она ничего не может поделать. Словно в подтверждение новой реальности, Лили устремляет взгляд в пустоту.
– Кстати, в ящике оставалось всего девять, из них восемь я взял, так что…
– И ты их нюхал? – я не верю своим ушам.
– Обонятельные рецепторы у нас на кончиках щупальцев. Так что не мог не понюхать.
Я обвожу взглядом акул, вяло лежащих у моих ног. «Я могу повелевать и акулами, сэр!» Интересно, говорила так Кейт Бланшетт или нет? Акулам я кричу: «Взять его!» И указываю на осьминога. Никакого эффекта. Я так разъярен, что хватаю одну из акул прямо за ручки у нее на спине и швыряю в осьминога. И опять ору:
– ВЗЯТЬ ЕГО!
Брошенная акула попадает Лили по носу, и та по ошибке считает, что приказ отдали ей. Вскакивает, носится кругами, натыкается на надувных акул на каждом шагу. Вгрызается в хвостовой плавник одной из них, машет акулой, словно борец – противником, который ему не по росту. Остальные акулы служат буфером, пока она мечется, терзая злополучную акулу, и мне незачем беспокоиться, что она воткнется головой в плиту. Впервые с тех пор, как осьминог ослепил ее, ей так весело, и я не вмешиваюсь, не направляю постоянно в другую сторону, чтобы уберечь от травм.
В конце концов ей удается прогрызть зубами невезучую акулу, и та медленно начинает сдуваться. Некоторое время Лили ждет в засаде, а потом, когда почти весь воздух выходит из хвоста, бросается в атаку. Она прыгает на акулу, попадает прямо между ручками у нее на спине и своим весом медленно выжимает воздух из своей добычи. Жуткая красная улыбка акулы съеживается, превращается в плаксивую гримасу. До меня вдруг доходит: с точки зрения Лили надувные акулы пахнут вовсе не резинками. Они пахнут, как красный мячик, когда он был новым. Пахнут приключением. Пахнут весельем.
Осьминог хохочет, а я по-прежнему зол. Но и мне радостно видеть, как играет и резвится Лили. В ней еще осталась живость. Осталась ловкость, умение ликовать и щенячья восторженность.
Я сажусь, чтобы полюбоваться ее игривостью и глупыми выходками. Может, я вижу ее такой в последний раз. И в последний раз сам радуюсь этому.
Мы преображаемся оба.
5.
Лили зевает, потягивается, проснувшись после дневной дремоты, и пробует спуститься с моих коленей. Я осторожно ставлю ее на пол возле своих ног; вид у нее обеспокоенный, и я уже собираюсь отнести ее на базу («База!»), чтобы помочь сориентироваться, как вдруг она обхватывает лапами мою ногу и начинает делать такие движения, будто трахает ее. Такого раньше не случалось – ну, может раз или два, в щенячьем порыве, но на этот раз происходящее выглядит проявлением не столько сексуальности, сколько безудержного жизнелюбия. И оно смущает своей репродуктивной целеустремленностью.
– Лили, прекрати.
Я! ТРАХАЮ! ТВОЮ! НОГУ!
Она перехватывает мою ногу передними лапами покрепче и с удвоенной энергией продолжает наседать на нее.
– Лили, нет! Ты же девочка!
Мередит убила бы меня за приплетенный сюда гендерный вопрос. Почему это девочкам – черт! – женщинам нельзя кого-то трахать? Стараясь не слушать звучащий у меня в голове голос сестры, я отрываю Лили от моей ноги. Под таким углом делать это неудобно, но я обхватываю ее за грудь обеими руками и дергаю. Наконец передние лапы Лили отрываются от ноги, как застежка-липучка, и я снова сажаю ее к себе на колени.
– Что это сейчас было? – спрашиваю я.
Лили трясет головой, размахивая ушами, потом облизывается.
– А что-то было? – Она так же растеряна, как и я.
Осьминог открывает глаз и изрекает:
– Было стыдно.
– А тебя не спрашивают, – отзываюсь я как можно пренебрежительнее, надеясь, что он снова впадет в спячку.
Лили трижды поворачивается вокруг своей оси и со вздохом плюхается ко мне на колени.
Щенячьи вздохи.
– Она ничего не может с собой поделать. Фрейдизм.
– Фрейдизм?
– Зигмунд Фрейд. Он получил известность как основатель…
– Знаю я, кто такой Зигмунд Фрейд! – Только теперь я понимаю, какими оскорбительными были мои попытки объяснить Дженни, кто такой Герман Роршах. – Мы с ним родились в один и тот же день, – не знаю, зачем я это говорю, рискуя втянуть осьминога в разговор, но это правда, и она просто вырвалась у меня.
– Тельцы, – осьминог пожимает плечами.
Звонит мой телефон. Я слышу его, но не вижу.
– А вот почему ты знаешь, кто он такой, это уже другой вопрос.
Наконец я замечаю телефон, выглядывающий из-под декоративной подушки на диване, и собираюсь ответить – как раз в ту минуту, когда осьминог сообщает:
– На самом деле большинство осьминогов – юнгианцы.
Я взрываюсь.
– ХВАТИТ ДЕРЬМА! – и добавляю в трубку: – Алло?
– Я не вовремя?
Мама.
– Нет.
– С кем ты разговаривал?
– Если скажу, ты не поверишь.
Ясно, что моим ответом мама не удовлетворилась, а моя уклончивость – только помеха для разговора по душам.
– Верующие звонили в дверь. Свидетели Иеговы.
Объяснение выглядит убедительно, правда, мне никогда не хватило бы духу заявить свидетелям Иеговы, что их проповеди – дерьмо. Я слышал, что Принца, известного приверженца этой религии, видели в моем районе: он якобы обходил дом за домом и повсюду говорил о вере. Орать на Принца я не рискну.
– Жить бы тебе где-нибудь за городом. Так далеко они не добираются.
Лили выжидательно смотрит на меня, и я кладу красный мячик на пол у ее ног.
– Чего звонишь? – спрашиваю я и лишь потом понимаю, как грубо это прозвучало.
Мама вздыхает.
– Давно тебя не слышала. Хотела узнать, все ли с тобой в порядке.
– В полном, мама. Просто занят.
В сущности, это правда.
– Слышал, какие новости у Мередит?
– Что она беременна?
– Замечательно, правда?
– Она хорошая мать, – говорю я. Красный мячик закатывается под диван, я встаю на колени, чтобы достать его. Лили смотрит в противоположную стену, виляя хвостом.
