Я рад, что у меня появится знак настоящего мужчины.
Делаю несколько глубоких вздохов, набираюсь храбрости, вылезаю из машины и вхожу в студию Кэла. Вестибюль выкрашен в цвет морской воды во время шторма и обставлен потертой черной кожаной мебелью, от которой до сих пор исходит пьянящий запах зверя. На стенах фотографии татуировок – полагаю, сделанных именно здесь. Стенда с предлагаемыми образцами нет. Заметив это, я убеждаюсь, что явился по адресу, что меня не изуродуют шаблонным образом, отчего моя попытка выделиться выйдет мне боком, будет восприниматься как окончательное свидетельство моей причастности к пролетариату. Администратор, которая похожа на Джанин Гарофало, только помоложе и подобрее, вводит меня в комнату за бархатным занавесом. Я на приеме у волшебника. Надеюсь, он не сочтет меня хапугой, если я попрошу и мозги, и сердце, и храбрость. Надеюсь, он не просто предсказатель, задуривший голову и мне, и всему этому крошечному Изумрудному городу.
Кэл скорее растатуирован сплошь, чем нет, и меня сразу же подкупает то, что его тело, впитавшее немыслимое количество чернил, не выглядит изуродованным, а буквально излучает властность. Он красив, чуть старше меня, с сединой на висках. Может, американский индеец? Нет, скорее, коренной канадец, инуит или эскимос. Мою смущенную попытку обменяться рукопожатием он пресекает, заключив меня в объятия.
– В инуктитуте нет слова «привет», – объясняет он. – Поэтому мы заменяем его рукопожатиями или объятиями.
– Объятия – это хорошо.
По крайней мере, после того, как он объяснил мне, что это значит.
Кэл жестом велит мне сесть на табурет. Клиентов сегодня мало, мы некоторое время беседуем о жизни, о природе, об отношениях – и мимолетных, и длительных. Я расспрашиваю о его татуировках, которые выглядят особенно интересными, и он рассказывает мне историю каждой. Он явно видит, что я тяну время, но, видимо, ничего не имеет против.
– Что вам особенно нравится в татуировках?
Вопрос дилетанта, какой мог бы задать третьеклассник на интервью для школьного доклада, хотя не представляю, в какой школе ученикам задают доклады по тату-мастерам. Разве что в независимой или в школе Монтессори.
– Их постоянство, – отвечает Кэл.
– Но сейчас их удаляют лазером.
Кэл пожимает плечами.
– Все равно остается след. Как тень. Призрак.
Так глубоко в меня уже давно никто не заглядывал.
– Но в конечном итоге мы умрем, а плоть сгниет.
Кэл улыбается мне, не прерывая зрительный контакт. Это нервирует, по крайней мере, меня.
– Понял: от людей тоже остаются призраки.
– Вам страшно. Для первого раза это нормально.
Не припомню, чтобы я объяснял, что это мой первый раз, к тому же я одет, так что не видно, есть у меня татуировки или нет, но он знает.
– Да, страшно. Но иголки, боль и сожаления тут ни при чем.
– Тогда что же?
– Увековечить того, кто еще жив. Признать, что я проиграл бой. Капитулировал, – буквально слышу, как Дженни спрашивает, что это значит. И развиваю мысль: – Видимо, это боязнь смерти. И, может, впервые за все время, – того, что и я смертен.
– Смерть – противник, уникальный тем, что он всегда побеждает, – Кэл еле заметно пожимает плечами, словно это почти не имеет значения. – Сдаться, когда приходит время прекратить борьбу, – это не позор.
– Обнадеживает, – это сарказм, но я не уверен, что Кэл понимает язык сарказмов.
– А как же иначе? – отзывается Кэл. Не думаю, что он начисто лишен чувства юмора, просто на этот раз совершенно серьезен. Я смеюсь, но нервозно, как бывает, когда не знаешь, что сказать. Кэл выдвигает ящик, достает полароидный снимок и подает мне.
– Что это?
– Последняя татуировка, которую я набил. Не люблю накалывать цитаты. Для меня, как художника, это слишком просто. Но эта мне понравилась, нам удалось оригинально оформить ее.
Я смотрю на снимок. Поперек грудной клетки какого-то парня вытатуированы слова: «Умереть – вот это настоящее приключение!»
Я узнаю их мгновенно.
– Питер Пэн.
– Дж. М.Барри, – поправляет Кэл. – Питер Пэн ненастоящий.
– Да? А я всегда думал, что Питер Пэн – это смерть. Ангел смерти, являющийся за детьми.
Кэл поднимает бровь.
– А вы мрачнее, чем я думал.
– Раньше был другим.
Я преображаюсь.
– Что есть смерть? Конец фотосинтеза, хемосинтеза, гомеостаза? – Кэлу бы стихи писать. – Последний удар пульса? Последнее деление клетки? Последний вздох?
– Возможно, все перечисленное.
У него и вправду философский подход.
– Но мы этого не знаем, правильно? Может, это точка перелома, момент жизни, когда ее исчезновение становится неизбежным.
– Если так, разве смерть – это не момент рождения?
– Или даже зачатия.
– Значит, в татуировках вам больше всего нравится то, чего не существует, – я смотрю себе под ноги. Мне почти стыдно обращать на это его внимание.
– Постоянство?
– Его же нет. Если все мы уже прошли точку перелома.
– Постоянство – растяжимое понятие.
Я улыбаюсь.
– И вообще, что такое постоянство?
Кэл тоже улыбается. Ему кажется, что я слишком уж разошелся.
– Не стоит забираться в такие дебри.
– Трудно удержаться.
Но он прав, так можно проговорить сутки напролет. Я смотрю на Кэла. В принципе, я не против.
– Если только и делать, что постоянно пытаться обхитрить смерть, времени на жизнь не останется, – он кладет ладонь на мое плечо, от нее исходит тепло. – Не бойтесь. Вот и все, что я хотел сказать.
Кэл прав. Я больше не боюсь. Обзавестись чернилами по примеру осьминога – последний этап моей метаморфозы.
– И потом, – добавляет Кэл, – я придумал кое-что получше.
– Что же?
Кэл открывает ящик, достает альбом для рисования, угольный карандаш и кладет их на чертежный стол.
– Давайте порисуем.
Я улыбаюсь, совсем как в детстве, когда мне дарили новую коробку с шестьюдесятью четырьмя разноцветными мелками, – широко, с неподдельной радостью. Я помню, как любил рисовать, и не понимаю, почему сейчас я больше не рисую. Наверное, потому, что пишу. Рисую словами. Но при виде альбома и карандаша Кэла меня вдруг осеняет: это не одно и то же.
С помощью слов, как моего карандаша, я объясняю Кэлу, чего хочу. Он делает набросок бегло, не стремясь к совершенству, лишь изредка прерываясь, чтобы растушевать штриховку пальцем или отряхнуть бумагу тыльной стороной ладони.
