На пятнадцатый день я подавил в себе страх и прыгнул с воду с носа траулера. Вода сначала вызвала шок, потом взбодрила. Мне представились подводные чудовища, осьминог, обвивший щупальцами мою ногу и утягивающий меня в глубину, представилось, как лопается моя голова, не выдержав давления воды, и как я тону. Но на кратчайший миг. Я чувствовал себя слишком живым, чтобы умирать. Понадобилось немало уговоров, но на закате я все-таки убедил Лили искупаться. Я крепко прижимал ее к себе обеими руками и греб ногами, чтобы удерживать нас обоих на плаву, и она старательно работала всеми лапами, в основном от страха.
– Я держу тебя, мартышка. И ни за что не отпущу.
Вместе мы покачивались на волнах, глядя в оранжевое небо и облака оттенка лавы из невидимого вулкана. Я погружал голову в воду по уши, и впервые за много дней слышал только тишину. Одним глазом я поглядывал на «Рыбачить не вредно», чтобы нас не отнесло слишком далеко, а об остальных бедах и заботах даже не вспоминал. Это было что-то вроде крещения. Едва мы погрузились в океан, как сразу оказались под его защитой. Теперь мы чисты.
И вот наступил семнадцатый день. Мы перестали выкладывать тунца на хлеб или тарелки, и теперь едим его прямо из банок. Так проще и мыть меньше посуды. Я смотрю на Лили, которая прикончила свою банку первой: она стоически отводит взгляд от моей доли. На свету видна седина у нее на шее и вокруг усов, и еще немного между глаз. Она уже не молода, она больше не моя малышка.
– Все думаю: как забавно, что ты взял консервированного тунца, собираясь в морское плавание, – говорит она с еле уловимым осуждением.
Я оглядываю сети, тралы и прочее снаряжение, которым увешана «Рыбачить не вредно».
– Забавно – в смысле «ха-ха»? Или в смысле «странно»?
Она не отвечает. Я заканчиваю есть и собираю пустые банки. В конце концов консервированный тунец у нас закончится, и тогда придется самим ловить рыбу в море. Об этом я Лили не говорю. Ни к чему играть на ее опасениях.
– А когда мы найдем осьминога, как мы об этом узнаем? – в очередной раз спрашивает она, изучая постоянно меняющиеся волны, которые разбегаются от траулера.
Ответ у меня лишь один, и я продолжаю повторять его каждый раз, когда она задает этот вопрос. Я чешу ее под подбородком, и жетон на ошейнике звякает.
– Узнаем.
Последние две с половиной недели, несмотря на скуку и монотонность нашей жизни, я мало о чем думал так же часто, как об осьминоге. Он не позволит нам заплыть далеко на его территорию, он не сумеет побороть в себе желание явиться нам. Наше присутствие в его родной стихии он воспримет как личное оскорбление, точно так же, как я воспринимал его присутствие в нашем доме.
По ночам, когда мне не спится, я готовлюсь к великой морской битве. Я представляю себе, как подводное чудовище обвивает мускулистыми щупальцами наше судно, пытаясь вонзить в его обшивку клюв, а мы с Лили отчаянно боремся, отражаем удары и пытаемся загарпунить его. Борьба с ним другими средствами мне никогда не снилось. Операцией, облучением и таблетками. Нынешняя борьба – двое против одного, и я все равно не уверен, что силы равны. В море у осьминога есть явное преимущество.
– Еще раз: зачем мы охотимся на него? – спрашивает Лили.
Я сверяюсь с судовым компасом и слегка подправляю курс, беру пятью градусами юго-западнее.
– Так у нас больше шансов остаться вместе.
Лили встает, трижды поворачивается вокруг своей оси и снова садится. Обычно так она делает, когда ей скучно.
– Хочешь, споем? – спрашиваю я.
– Не особенно, – отвечает она.
– Я мог бы еще раз попробовать сыграть на гармонике.
Лили морщится, но отказывается вежливо:
– Нет, спасибо.
– Мы обязательно найдем его, – уверяю я. – Просто океан слишком огромный.
– Лос-Анджелес тоже.
Наверное, с точки зрения таксы их размеры сопоставимы.
– Не настолько.
Я изучаю карты. Если я правильно понял, сейчас мы находимся над одним из особенно глубоких морских желобов. Что-то подсказывает мне, что осьминог близко.
Лили смотрит поверх борта и говорит:
– Странно, что он вообще бросил все это, чтобы пожить с нами.
Я никогда не задумывался о мотивах осьминога, причины его поступка казались несущественными. Но Лили права. Это странно.
– Надеюсь, то же самое осьминог подумает о нас – прямо перед тем, как мы подцепим его гарпуном за мясистую голову.
Лили бледнеет так, что я впервые задаюсь вопросом: неужели она испытывает нечто вроде сочувствия к этому паразиту? Стокгольмский синдром. Узы между тюремщиком и пленником. И как там еще его называют. Надеюсь, у Лили его все-таки нет. Я не хочу, чтобы мое предположение подтвердилось. Не хочу, чтобы она колебалась, когда придет время убить.
Солнце заходит. У нас появилась привычка смотреть, как оно скрывается за горизонтом, и сегодняшний день не исключение. Мы сидим на носу траулера: я – по-турецки, она – между моих ног, а солнце опускается за горизонт, пока я приговариваю: «Ниже, ниже, ниже… скрылось». И мы обычно загадываем какое-нибудь желание. Это мои самые любимые минуты дня.
– Что тебе хочется сделать в первую очередь, когда мы вернемся домой?
Лили медлит.
– Об этом я, кажется, еще не думала.
Неужели она знает что-то, чего не знаю я? Или это просто свойственная собакам способность жить исключительно настоящим? В глубине души я не желаю знать, что именно.
– Ну, не знаю, как ты, а я хочу принять горячий душ и надолго завалиться спать в нашу собственную постель. А еще – ломоть пиццы из «Деревенской пиццерии» с жареным красным перцем и черными оливками, и холодного пива «Сэм Адамс».
Мысль о возвращении домой возбуждает интерес Лили. Даже если она не совсем понимает, что происходит, даже если это всего лишь игра.
– А я бы хотела резиновую игрушку с арахисовой пастой внутри, обнюхать весь задний двор, уснуть у тебя на коленях, и чтобы не качало.
Качка на траулере измучала нас обоих.
– Отличный выбор! – воодушевляюсь я. Прохладный бриз проносится над палубой, издавая еле уловимый, почти призрачный свист.
– А еще хочу большую миску курятины с рисом, хоть я и не больна.
– Разве что морской болезнью, – подсказываю я.
– Болезнью от моря, – соглашается она.
Я киваю. Она говорит про курятину с рисом, которую я всегда готовлю ей, когда у нее расстроен желудок. Не знаю, почему я не балую ее чаще, ведь она так любит эту еду. Но здесь приготовить ее невозможно. Курятины у нас нет.
Внезапно появляются звезды, блестящие и мерцающие, во всей своей величественной красе.
– Можно сказать тебе еще кое-что?
